По ровно тем же причинам многие еврейские организации в США, наряду с другими активистами, преимущественно левыми, требовали бойкотировать берлинские Олимпийские игры. Они указывали, что дискриминация евреев нацистами напрямую противоречит олимпийскому идеалу, согласно которому к состязаниям допускаются все. Эвери Брендедж, президент Олимпийского комитета США, поначалу прислушивался к этим аргументам. «Мое личное неофициальное мнение состоит в том, что Игры не должны проводиться в стране, нарушающей базовое олимпийское правило равенства всех рас», – заявлял он.
Под давлением Левальда нацисты допустили присутствие на Играх «участников всех рас», но настояли на том, что состав сборной Германии будет личным делом страны. В сентябре 1934 г. Брендедж съездил в Германию с формальной целью выяснить, достойно ли там обращаются с немецкими евреями. Официальные лица страны устроили ему короткий тур по спортивным комплексам, сами выступая переводчиками в случаях, когда он общался с евреями. Арно Брайтмайер (высокопоставленный нацистский чиновник, курировавший вопросы спорта) даже явился на его встречу с еврейскими спортсменами в своей эсэсовской униформе. Брендедж не задумался о том, что это могло серьезно запугивать его собеседников – его, по всей видимости, удовлетворили ответы, которые он счел искренними. Он также сообщил, что немцы заверили его, будто в Берлине евреи «не столкнутся ни с какой дискриминацией». Удовлетворенный этими обещаниями, он сделал вывод: «Невозможно просить большего. Я полагаю, что гарантированное будет выполнено». Пытаясь наладить отношения, Брендедж постарался показать принимающей стороне, что у них есть нечто общее: он намекнул, что его клуб в Чикаго также не принимает в свои члены евреев. Чарльз Шерилл, еще один член Олимпийского комитета США, приезжал в Германию в 1935 г., чтобы убедить нацистов включить в немецкую команду хотя бы одного еврея, неприкрыто аргументируя это тем, что им нужен свой эквивалент «обязательного негра». Но при личной встрече с Гитлером он назвал себя «другом Германии и национал-социализма», а также не выказал никакой озабоченности по поводу того, что Гитлер наотрез отказался включать евреев в немецкую команду. По мнению руководителя нацистов, это бы очернило весь арийский контингент. Шерилл описывал свою встречу с Гитлером как «прекрасную» и не менее восторженно отзывался о следующих четырех днях, когда он был личным гостем Гитлера на ежегодном нюрнбергском нацистском праздновании в середине сентября. «Это было прекрасно! – писал он. – Когда нацистские отряды разворачиваются точно на своих местах, словно слышишь щелчок: все подогнано идеально». Между тем в Америке сторонники и противники бойкота, включая Олимпийский комитет США и другие спортивные организации, провели свои красные линии, а несколько высокоранговых американских дипломатов в Германии предложили более точную картину, чем описанную Брендеджем и Шериллом. Посол Додд в частном порядке встретился с евреями-представителями спортивных организаций, чтобы избежать постановочных встреч, которые наблюдали иностранные гости. Он сообщил в Вашингтон, что собеседники его говорят о «катастрофической дискриминации» еврейских спортсменов и постоянном запугивании тех немногих, которым еще разрешают тренироваться в качестве олимпийского резерва.
Еще в 1933 г. генеральный консул Мессерсмит, которого нацистам давно уже было трудно обмануть, предсказал, что новая власть устроит целое шоу, когда позволит небольшому количеству евреев участвовать в Олимпиаде. Но он предупреждал, что это будет «ширмой для сокрытия настоящей дискриминации». Они с Раймондом Гейстом, еще одним высокоранговым сотрудником посольства, продолжали докладывать о случаях дискриминации, борясь с «очковтирательством» Шерилла и остальных. После своего перевода в Вену в 1934 г. Мессерсмит продолжил убеждать государственного секретаря Корделла Халла противостоять участию Америки в Олимпийских играх. Как он писал в телеграмме в декабре 1935 г., берлинское мероприятие становится «символом завоевания мира национал-социалистической доктриной». Если же не дать Олимпийским играм состояться, это будет «сильнейшим ударом, какой можно нанести национал-социалистической партии в пробуждающейся Германии». По его словам, многие «разумные и информированные наблюдатели» полагают, что судьба Игр оказала бы «огромное влияние на развитие европейской политики» – и сам он полностью согласен с их оценками.
Несмотря на то что и в самих США организации Игр в Берлине упорно противостоял Джеремия Махони, президент Американского союза атлетов, а также еще несколько крупных представителей спортивных организаций, точка зрения Брендеджа – Шерилла временно победила. Халл не слишком был тронут мольбами своих дипломатов из Берлина и Вены, а Рузвельт упорно молчал относительно всего этого противостояния. Как писал в своем авторитетном исследовании Nazi Games: The Olympics of 1936, Дэвид Клэй Лардж, «Рузвельт был настоящим политиком и наверняка понимал, что поддержка одной из сторон всем своим весом несет больше рисков, чем отказ выбирать сторону». Кроме того, продолжал Лардж, его администрацию и так уже считали слишком «дружественной евреям», так что даже судья Сэмюэль Ирвинг Розенман, один из его советников-евреев, советовал ему не поддерживать бойкота.
Когда Игры начались, они стали именно таким великолепным событием и зрелищем, какого ожидали и их сторонникии, и их противники. Вулф в «Домой возврата нет» дал их очень яркое описание:
От красоты и величия ежедневных зрелищ захватывало дух. Кружили голову состязающиеся друг с другом краски; бесчисленные флаги сверкали всеми цветами радуги, и по сравнению с этим великолепием кричащее убранство Америки во время парадов, торжественного введения президента в должность и Всемирных ярмарок казалось просто-напросто балаганной дешевкой, безвкусицей. В эту олимпийскую пору сам Берлин превратился в своего рода придаток стадиона. Весь город… с волнующей, языческой пышностью украшали гигантские флаги… флаги в пятьдесят футов высотой, какие могли бы развеваться над походным шатром какого-нибудь великого императора.
Все это послужило сценой для триумфального появления современного императора. «Наконец он появлялся – и некая волна прокатывалась по толпе, как по лугу под ветром, она катилась издалека, с приближением фюрера вздымалась все выше – то слышался голос, и надежда, и мольба всей Германии», – продолжал Вулф. Прибывает Гитлер, стоящий неподвижно в сияющем автомобиле, поднимает руку, «но не нацистским приветствием, а прямо вверх, словно благословляя – подобно Будде или какому-нибудь Мессии».
Впечатление это производило не только на сторонников Гитлера. «Берлин стал красивым и полным активности городом», – писала в New Yorker Дженет Флэннер. «В прошлом году физического благополучия было больше, а политической нервозности – меньше, чем когда-либо в Германии после войны. По столице это особенно хорошо видно». Делалось все, чтобы произвести именно такое впечатление на иностранных гостей. Роди Йостен, немецкий сотрудник Associated Press, вспоминал, как спешно восстанавливают многие места развлечений Веймарской эпохи. «Все стало доступно, открылись все танцплощадки, – говорил он. – Они играли там американскую и всякую другую музыку. И люди думали: ну, не так уж и плох этот Гитлер». Нацисты даже позволили вновь работать в столице семи тысячам проституток, которым до того это запрещалось.
Гости Берлина получали возможность гульнуть от души – и те, кто делал это на улицах, и те, кто делал это в высшем обществе. Фромм писала в своем дневнике: «Олимпийские приемы блистательны и бесчисленны. Иностранцам льстят, их лелеют, балуют и очаровывают». Ширера огорчал масштаб вовлечения иностранцев в эти показные роскошные мероприятия. «Боюсь, что нацистская пропаганда сработала», – заметил он к концу Игр.
Карла де Врис, пожилая американка, так эмоционально вовлеклась в происходящее, что сумела проскользнуть мимо гитлеровской охраны и поцеловать фюрера в щеку, когда тот посещал стадион с пловцами. Пловчиха Элеанора Хольм Джаретт, двадцатидвухлетняя жена лидера музыкальной группы Арта Джаретта и золотая медалистка Олимпийских игр 1928 г., происходивших в Лос-Анджелесе, так успела напраздноваться во время трансатлантического путешествия, что Брендеджу пришлось отстранить её от соревнований. Она все же задержалась в Берлине, убедив Международную службу новостей Hearst сделать её репортером на мероприятиях. За эту работу она взялась с энтузиазмом, появляясь на всех приемах, которые устраивало нацистское руководство. Когда Геринг подарил ей брошь со свастикой, она с радостью носила её на груди, чтобы все видели.
Но всего этого не хватало, чтобы полностью удовлетворить Гитлера. Фромм писала в своем дневнике, что он аплодировал немцам-победителям, «вскрикивая, хлопая и извиваясь, словно в оргазме», но зато вел себя «отвратительно» неспортивно, когда выигрывал кто-то другой – особенно Джесси Оуэнс и другие чернокожие американские атлеты.
– Просто подло со стороны США присылать этих плоскостопых особей соревноваться с благородными немцами, – жаловался он. – Я в будущем буду голосовать против участия негров.
Когда Оуэнс одержал одну из своих побед, Вулф сидел в дипломатической ложе рядом с Мартой Додд. Он издал «ликующий вопль», вспоминала Марта, и это прекрасно заметил присутствовавший на соревнованиях лидер нацистов. «Гитлер извернулся, чтобы поглядеть вниз и опознать вопившего, сердито нахмурился». На самом деле, фюрер при этом проигнорировал некоторые собственные указания. Директива для немецкой прессы гласила: «Не следует писать о неграх бесчувственно… Негры – граждане Америки, и к ним следует относиться столь же уважительно, как и к остальным американцам».
Хотя за всеми этими инструкциями стоял циничный расчет, что уважительные статьи в прессе заставят мир поверить в толерантность нацистов, ирония ситуации состояла в том, что многим немцам реально очень нравились чернокожие американские знаменитости, особенно Оуэнс. Как только он появлялся на стадионе, толпа радостно приветствовала его. Чернокожий американский социолог и историк В. Э. Б. Дюбуа, проработавший в Германии в 1935–1936 гг. почти шесть месяцев, писал: «Джесси Оуэнс бегал, изумляя весь глядящий на него мир. Его превозносили и фотографировали, у него брали интервью. Он шагу не мог ступить, чтобы у него не попросили «автограмму». Без сомнения, он стал самым популярным атлетом на Олимпийских играх 1936 г.» Пока Гитлер и остальные нацисты горько жаловались на чернокожих американских олимпийцев, обычные немцы порой приглашали этих атлетов выпить кофе или отобедать. Неудивительно, что Оуэнс и его чернокожие товарищи по команде возвращались из Германии куда менее обиженными, чем ожидали их соотечественники, – особенно с учетом того, что дискриминация в родной стране никуда для них не исчезала. Ричард Хельмс, молодой берлинский репортер из