United Press и будущий глава ЦРУ, после окончания Олимпиады пересекал Атлантику на лайнере «Куин Мэри» вместе с Оуэнсом. В разговорах бегун отмахивался от любых историй про то, что Гитлер якобы пренебрежительно к нему относился. «Оуэнс был тихим, скромным человеком, – вспоминал Хельмс. – Он не считал себя обиженным, как об этом принято говорить, из-за того, что Гитлер не вручал ему лично золотую медаль».
Размышляя о собственном опыте, Дюбуа высказал и свое мнение о причинах того, что чернокожие американцы были в таких смешанных чувствах по поводу гитлеровской Германии. «Ко мне везде относились вежливо и с пониманием, – писал он. – Я не смог бы прожить так долго в любой части США, чтобы хоть раз (а скорее всего – много раз) не столкнуться с личным оскорблением или дискриминацией. А здесь я не припоминаю ни единого случая». Он отметил, что при новой власти Германия выглядит «довольной и благополучной», но что она также «молчалива, нервозна и подавлена», а всякая оппозиция запрещена. Он явно заметил, что «расовые предрассудки напрямую руководили действиями против всех ненордических народов, но в особенности против евреев, и эти действия отличались мстительной жестокостью и оскорбительностью, каких я никогда раньше не видел». Он добавлял, что ситуация стала «настолько сложной, что её невозможно описать, не вызвав обвинений в намеренной лжи». И все эти мысли возвращали его к Олимпиаде и к выводу, что «свидетельства случайного иностранца, не говорящего по-немецки и посетившего Олимпийские игры, ничего не стоят».
Многие американские атлеты, белые и черные, почти или совсем не предавались подобным размышлениям. Они приехали соревноваться – и неплохо провести время, так же как и зрители. Как минимум в одном случае это привело к немецко-американской личной драме, которая стала почти такой же публичной, как забеги на стадионе.
Лени Рифеншталь, ставшая любимым кинорежиссером Гитлера, уже увековечившая нюрнбергские нацистские торжества в своем «Триумфе воли», занималась съемками состязаний для своей второй крупной работы, «Олимпии».
Фромм явно терпеть не могла молодую и гламурную бывшую актрису, теперь – кинорежиссера. «В своих серых фланелевых слаксах и шапочке на манер жокейской она вертелась и мешалась абсолютно везде, – писала в своем дневнике еврейская корреспондентка. – То и дело она оказывается сидящей рядом со своим фюрером, с обложечной улыбкой на лице и ореолом архиважности над головой».
Но вовсе не из-за нацистского лидера Рифеншталь в конце концов потеряла голову, а из-за американского победителя в десятиборье Гленна Морриса. На второй день состязаний по десятиборью Губер представил Рифеншталь Моррису – тот лежал на траве с полотенцем на голове и отдыхал. «Когда Губер представил мне Морриса и мы посмотрели друг на друга, у нас обоих словно сердце замерло, – писала потом режиссер в своей автобиографии, впадая в стилистику сентиментального романа. – Это был невероятный момент, не похожий ни на что иное в моей жизни. Я попыталась придушить поднимавшиеся во мне чувства…»
Когда Моррис выиграл соревнования, побив мировой рекорд, то на церемонии награждения он стоял на пьедестале рядом с двумя другими американцами. Рифеншталь смотрела, но не могла снять эту сцену, потому что становилось уже слишком темно. Когда Моррис сошел с пьедестала, то направился прямо к Рифеншталь. В этом месте в её мемуарах сентиментальный роман стремительно превращается в дамский эротический. «Я протянула ладонь, чтобы поздравить его, но он подхватил меня обеими руками, сорвав с меня блузку, и стал целовать мои груди, прямо посреди стадиона, на глазах у сотни тысяч зрителей. «Безумец, подумала я, – писала Рифеншталь. – Но его дикий взгляд был незабываем…»
Рифеншталь утверждала, что старалась избегать Морриса после этого инцидента, но в результате вновь столкнулась с ним на прыжках с шестом. «Мы не справлялись со своими чувствами, – писала она, рассказывая, как быстро они стали любовниками прямо во время Олимпийских игр, посреди съемок». – «Я совершенно потеряла голову», – признавалась она, в своем воображении уже готовая выйти за него замуж.
Когда Моррис отправился праздновать свой триумф в Нью-Йорк, осыпаемый поздравительными телеграммами, Рифеншталь впала в уныние. Позже она узнала, что он помолвлен с американской учительницей. Спортсмен продолжал писать Рифеншталь письма, и она все еще верила, что любит его. Хотя в конце концов она решилась разорвать отношения, она отослала Моррису отдельные кадры с ним, снятые в Берлине во время соревнований, и кадры эти помогли ему получить в Голливуде роль Тарзана. В дальнейшем она узнала, что в 1940 г. он развелся, а в 1974-м умер от злоупотребления алкоголем и наркотиками.
Рассказывая в своих мемуарах о «его печальной судьбе», Рифеншталь намекает, что Моррису было бы лучше, если бы он с ней остался. Пока шла пышная Олимпиада, кинорежиссер Гитлера фантазировала о совершенно иной жизни с американцем, которому было совершенно все равно, на какое политическое движение она работала.
Трумэн Смит, бывший первым американским чиновником, встречавшимся с Гитлером, вернулся в Берлин в 1935 г. – во второй раз уже в роли старшего военного атташе. Лишь пару лет спустя он во второй раз смог поговорить с Гитлером, хотя видел его неоднократно, в том числе во время Олимпиады. Во время официального мероприятия в рейхсканцелярии Смит дождался своей очереди быть представленным и пожал руку Гитлеру. Он уже собирался уступать место следующему, но Гитлер удержал его за рукав.
– Не встречались ли мы раньше? – спросил он.
– Да, господин канцлер, в Мюнхене в 1922 г., – удивленно ответил атташе.
– Ах да, вы познакомили меня с Ганфштенглем, – вспомнил Гитлер.
По этому эпизоду хорошо видно, что германский лидер, как и многие умелые политики, обладал прекрасной памятью на лица и важные события в своей жизни, даже если с тех пор прошло много времени.
Вернувшись в Берлин, Трумэн со своей женой Кэй были сразу же потрясены переменами, произошедшими с 1920-х гг. «Берлин, такой знакомый, – писала Кэй в своих неопубликованных мемуарах. – Тот же самый – и все же не тот. Улицы и здания остались теми же, что я помнила. Но теперь вокруг не было обветшавших фасадов и сломанных заграждений. Все чистое, покрашенное… Это было как во сне – место знакомое, но изменившееся. Люди в толпе хорошо одеты, они выглядят хорошо питающимися и энергичными». Безо всякой иронии она добавляла: «Берлин стал в это время очень безопасным городом: всех алкоголиков, бродяг, гомосексуалистов и прочих отправили в концентрационные лагеря».
Хотя такие комментарии выдают её собственные предубеждения, Кэй не была слепа к тому, что называла «определенным напряжением», висящим в воздухе, которое создал режим, готовый расправиться с кем угодно. Когда они с Трумэном однажды вернулись домой, служанка сказала им, что в дом приходили ремонтировать телефон и настояли на «проверке» связи, несмотря на её протесты, что телефон работает нормально. Смиты после этого завели привычку прикрывать телефон, чтобы глушить любые подслушивающие устройства, а также откладывали любые щекотливые разговоры до момента, когда выходили гулять в Грюнвальд, лес на окраине города. Оба предполагали, что шпионить за ними могут не только нацисты. По мнению Кэй, Трумэн пытался избавиться от американского секретаря в своем офисе – давнего жителя Берлина с сильными левыми взглядами, которого подозревал в передаче информации СССР. Кэй также указывала на параллели между нацистами и коммунистами. Подобно коммунистам, нацисты пытались заменить христианство новой доктриной – которую сама она определяла как «древнюю германскую религию», но на самом деле эта доктрина держалась на идее, что нацизм превыше любых старых идеологий и вер. По словам одного из друзей Кэй, нацистский лидер приказал школьникам заменить стандартную молитву перед обедом фразой «Дорогой Иисус, отстань от нас. Мы прекрасно поедим без тебя». Когда Рохус фон Райнбабин, немецкий знакомый Смитов по их первому приезду, прибыл к ним весь в нацистской символике, гордясь своим давним членством в партии, Кэй задала ему ряд вопросов о партийной идеологии. Когда он закончил, Кэй спросила:
– Но Рохус, в чем же тогда разница между национал-социализмом и коммунизмом? Её немецкий гость только руками всплеснул:
– Тихо, Кэйти. Нельзя так говорить.
Когда полковник Чарльз Беннетт, начальник отдела атташе при Управлении военной разведки Военного министерства, попросил Смита вернуться в Германию, он рассчитывал на то, что у того будут определенные привилегии при общении с новой властью. «Ваши давние отношения с Гитлером, Бломбергом [Вернером фон Бломбергом, военным министром и главнокомандующим] и остальными, кто сейчас стоит во главе Германии, позволят вам сделать больше, чем мог бы кто-либо другой, пусть даже с самыми полезными навыками в этой области», – писал он. Разумеется, теперь Смит уже не мог так просто пойти и встретиться с Гитлером, как когда-то в Мюнхене – на деле получилось так, что тот короткий разговор во время представления на приеме стал единственным случаем, когда они вновь общались. Но у Смита действительно осталась масса контактов с прежних времен, которые дали ему огромное преимущество перед другими военными атташе в Берлине, вполне оправдав надежды Беннетта.
В отличие от многих представителей других посольств, у Смита в бюджете не было денег на оплату шпионов. Вместо этого у него был длинный список знакомых немецких офицеров, с частью из которых он познакомился во время своей первой службы в Германии или позже, когда был инструктором в военно-пехотном училище в Форте Беннинге, в Джорджии, с 1928 по 1932 г. Помощником начальника этого училища был Джордж К. Маршалл, бывший тогда подполковником, и он обращался к помощи Смита как переводчика и помощника, когда надо было иметь дело с немецкими гостями.
Когда нацисты пришли к власти, они ввели правило, согласно которому немецкий офицер не может приходить в гости к иностранцу, если они еще не знакомы. Это означало, что большая часть атташе иностранных посольств просто не могла приглашать немецких офицеров к себе домой. Но Смит оказался в ином положении. Когда они с Кэй устроили званый обед сразу после своего возвращения в Берлин, то, как вспоминала Кэй, «другие атташе были в полнейшем изумлении от того, как много немецких офицеров пришло к нам в гости. Они зеленели от зависти и только мечтали, как бы раздобыть новостей у Трумэна».