ла Кэй. – Путци сообщил по секрету, что Геббельс завидует его… влиянию на Гитлера и пытается держать подальше от последнего».
Зависть в этой истории явно была преувеличена, поскольку реальное влияние Ганфштенгля уже некоторое время как ослабевало. Так что все это было типичной болтовней Путци – приписывавшего себе большую важность, чем было в реальности. Но его слова о том, что Геббельсу не нужен пропагандист-конкурент, имели в себе зерно правды: было все больше свидетельств того, что Путци пытаются выдавить из внутреннего круга насовсем. Ганфштенгль заявлял, что подумывал уйти в отставку, но его отговорили. На деле же, скорее всего, он как мог цеплялся за власть и влияние, даже когда его кабинет иностранной прессы бесцеремонно перенесли вон из здания рейхсканцелярии. В течение почти двух лет его не приглашали ни на одно мероприятие, в котором бы участвовал Гитлер. В конце самого последнего приема, на котором они оба встретились, Гитлер попросил его пойти к роялю и сыграть «ту самую твою музыку». Когда Путци переспросил, что именно ему сыграть, Гитлер ответил: «твой похоронный марш». Ганфштенгль сыграл, но, как он писал позже, «было все это очень зловеще».
В 1936 г. Путци обнаружил, что еще больше потерял контакт с Гитлером, когда Хелен, его жена, развелась с ним. Это была та самая американка, которая, вероятно, не позволила Гитлеру совершить суицид после Пивного путча и которая стала предметом неловкой страсти Гитлера в мюнхенский период его жизни. Хелен долго терпела своего загульного мужа, но отказалась отправляться с ним в Берлин – а в конце концов решилась официально оформить их фактический развод. Как и Путци, Хелен впоследствии заявляла, что ей разонравились Гитлер и нацисты, особенно после «ночи длинных ножей». Но даже в 1971 г., обсуждая свои чувства с Джоном Толандом, она ни разу не упомянула, что возражала против чего-то еще – даже против Холокоста. Ей продолжала нравиться собственная связь с этой исторической фигурой. «Да, он был исключительным человеком, – говорила она. – Представьте, каково при таком скромном происхождении выйти в такую большую игру! Конечно, он был исключительный человек. Это точно».
Гитлер, уже долго не видевший Хелен, спросил в какой-то момент у её знакомого, что с ней. Узнав, что она развелась с Путци, он заметил:
– А, хорошо, хорошо. Я пошлю ей телеграмму с поздравлениями.
Затем добавил:
– А, нет, не годится.
Хелен, рассказывавшая обо всем этом, была заметно горда тем, что немецкий лидер продолжает думать о ней, даже заполучив абсолютную власть. В 1938 г. она вернулась в США, где и пробыла всю войну. Однако до конца её жизни Гитлер сохранил особое место в её воспоминаниях.
Путци, сообразивший, как непрочно стало его положение, начал переправлять золото и платину в Лондон. Сам он утверждает, что также помогал некоторым жертвам нацистов, добившись освобождения дочери немецко-американской семьи, которую поместили в концентрационный лагерь в Саксонии за критику режима. Он продолжал постоянно подстраховываться, нередко ночуя у знакомых и постоянно держал в кармане паспорт с визами в несколько стран. Согласно драматичному рассказу самого Путци, 8 февраля 1937 г. он находился в своей мюнхенской квартире, когда зазвонил телефон. Канцелярия требовала его немедленного возвращения в Берлин, сообщая, что его уже ждет специальный самолет. Путци пришел в восторг: неужели он снова в фаворе? Специальный самолет так и не появился, но Путци примчался в Берлин с рейсом «Люфтганзы» и немедленно доложился в рейхсканцелярию. Там ему сказали срочно отправляться в Испанию, чтобы помочь немецким корреспондентам, освещающим гражданскую войну. Путци не понял, почему это может быть так срочно, и попросил, чтобы ему хотя бы дали отпраздновать свое пятидесятилетие, до которого оставалось два дня. Но ему жестко сказали придерживаться плана, а один из чиновников добавил, что если он хорошо проявит себя в Испании, то вернет себе благосклонность Гитлера. Говорившие прекрасно знали, о чем мечтает Путци.
Получив информацию, что это секретное поручение и что работа займет пять-шесть недель, Путци поспешил к аэропорту Штаакен, где его должен был встретить военный самолет. По дороге один из сопровождающих сказал, что ему надо будет пользоваться именем «Август Леман» и представляться в Испании художником и декоратором интерьеров. Их отбытие в аэропорт было снято на камеру. К этому моменту Ганфштенгль уже преисполнился подозрений, которые лишь усилились, когда полковник Кастнер, комендант аэропорта, вручил ему парашют и сказал надеть его.
В воздухе пилот, представившийся капитаном Фроделем, позвал его сесть в кресло второго пилота. Он понял, кто на самом деле этот «Август Леман», и спросил, какие инструкции ему дали. Когда Путци сказал, что ему следует доложиться генералу в Саламанке, Фродель в ответ сказал страшные новости:
– Герр Ганфштенгль, у меня нет указаний везти вас в Саламанку. Мне приказано выбросить вас над силами Красных между Барселоной и Мадридом.
Путци был в шоке.
– Это смертный приговор, – запротестовал он. – Кто вам это приказал?
Фродель ответил, что получил приказ непосредственно перед вылетом и что подписан приказ был Герингом. Когда Путци возмутился, Фродель добавил:
– Мне сказали, что вы вызвались добровольцем на эту миссию.
Дальнейшее описание событий Ганфштенглем звучит как триллер, разве что без пиротехники. Всего через полчаса один из двигателей стал издавать странные звуки, и Фродель отключил его. Кинув на Путци многозначительный взгляд, пилот сообщил, что случилась какая-то поломка.
– Мне нужно посадить машину и заняться ремонтом, – сказал он.
Они сели в тихом аэропорту возле Лейпцига, когда все механики уже ушли после рабочего дня. Выпив в баре, Фродель сказал, что скоро прибудет машина и надо будет ехать в город, так как до следующего дня самолет точно не починят. Заказав еще выпить, Путци сказал, что у него прихватило живот – и ускользнул. Было темно, он быстро выбрался на дорогу от аэропорта, где встретил местную крестьянку и узнал от нее, что поблизости есть железнодорожная станция. С нее он отправился в Лейпциг, где переночевал и сел на утренний поезд в Мюнхен. В родном городе он задержался лишь на полчаса, затем снова сел на поезд и отправился уже в Цюрих. Прибыл туда он ровно в день своего пятидесятилетия – и больше не возвращался в Германию, пока не кончилась война.
Действительно ли нацистское руководство составило такой изощренный план, чтобы покончить с тем, кто так долго и упорно старался служить Гитлеру? Геринг впоследствии писал Ганфштенглю, что вся эта история была лишь «безобидной шуткой», чтобы тот «поразмыслил над некоторыми своими излишне дерзкими высказываниями», и что тот может безопасно возвращаться в Германию. Дэвид Марвелл, являющийся в настоящее время директором Музея еврейского наследия в Нью-Йорке, тщательно исследовал этот инцидент в Германии и сделал вывод, что вся эта схема действительно была «хитрым обманом» – по всей видимости, Ганфштенгля хотели именно унизить, а не убить. Но Путци всю жизнь был уверен, что еле избежал смертельного заговора.
В Берлине же некоторые жившие там американцы были крайне удивлены внезапным исчезновением Ганфштенгля. В прошлые годы Путци всегда устраивал у себя на квартире «вашингтонский день рождения», приглашая таких людей, как посол Додд, Трумэн Смит и Луи Лохнер, а также некоторых немцев. Приглашения на праздник 22 февраля были уже разосланы, когда хозяин квартиры исчез, а его секретарь стал обзванивать гостей лишь через пару дней, сообщая, что вечеринка отменяется, но не давая никаких объяснений. Лохнер заподозрил, что Путци попал в беду, и стал расследовать дело, включая информацию, что тот умудрился избежать полета в Испанию, который наверняка плохо бы для него кончился.
На коктейльной вечеринке, устроенной Мартой Додд в 17 марта, Лохнер и другие гости обсуждали, где же может находиться Путци.
– В Ганфштенгле нет ничего загадочного, – сказал помощник военно-морского атташе. – Я прямо вчера наткнулся на него в баре в цюрихском отеле «Бауэр ау Лак».
Лохнер торопливо ушел с вечеринки и позвонил в этот отель в Цюрихе.
– Как вы узнали, что я здесь? – спросил его Путци.
Лохнер ответил шаблонной фразой: журналист не раскрывает свои источники. Желаемое он уже получил, так что не слишком расстраивался, когда после этого Ганфштенгль полностью перестал отвечать на звонки.
К моменту бегства Путци посол Додд уже почти заканчивал свой четырехлетний срок работы в Берлине – работы скорее бесплодной, чем продуктивной. Легко понять, отчего он быстро разочаровался в Гитлере и его государственном строе, это совершенно объяснимо даже с моральной точки зрения. Но это совершенно не повышало его эффективность как посла. После «ночи длинных ножей» он написал в дневнике, что настроен избегать встреч с Гитлером, насколько это возможно. «Не вижу смысла стремиться к встрече с человеком, который совершил столько убийств за эти несколько дней», – писал он 4 июля 1934 г. В течение всех этих четырех лет он снова и снова пускался в размышления, есть ли ему смысл оставаться на своем посту, когда он не видит никаких хороших перспектив.
Его начальство в Государственном департаменте также бывало очень недовольно. «Зачем вообще нужен посол, отказывающийся общаться с правительством, к которому его послали?» – жаловался заместитель Государственного секретаря Уильям Филипс. Поскольку Додд продолжал общаться с некоторыми представителями немецких властей, то формулировка была некоторым преувеличением – но не слишком большим. И уж точно ученый-посол не помогал делу, открыто выражая свое неодобрение многим чиновникам Государственного департамента и представителям дипломатической службы, с которыми ему приходилось иметь дело. Как он совершенно справедливо замечал, вели они себя как элитные члены исключительного сообщества, взращенные в привилегированных семьях и учившиеся в университетах Лиги плюща. Они совершенно не одобряли чужака вроде Додда, а сам он не пытался улучшить с ними отношения. В сущности, Додд только ухудшал их своими доходящими до одержимости требованиями экономить бюджет, вплоть до сокращения телеграмм. Во время его работы посольство отослало на родину множество полезных отчетов, в том числе длинных: по ним было видно более глубокое понимание ситуации в Германии, чем показывали дипломатические отчеты Британии и Франции. Но грошовая экономия, как он сам признавал, создавала в результате впечатление «неполных телеграмм». Он утверждал, что борется лишь со сверхдлинными телеграммами на три-четыре страницы, когда можно обойтись «всего парой сотен слов». Как бы оправдываясь, он продолжал: «Я не отсылаю то, что, возможно, придется опровергать через неделю. Это мое объяснение. Департаменту это может не нравиться».