США, ни в других странах… Возможно, нацисты правильно говорят, что западные демократии больны, деградируют и достигли той стадии упадка, которую предсказывал Шпенглер… Германия сильнее, чем думают её враги». Он печально вспоминал свои бесплотные попытки убедить приезжающих в реальности надвигающейся беды. «Я стольким туристам объяснял, что нацисты стремятся к захватам и власти, – писал он. – Они только смеялись». Особенно Ширер презирал новоприбывших журналистов, принимавших заявления нацистов о мирных намерениях за чистую монету. «Когда являются заезжие борцы из Лондона, Парижа и Нью-Йорка, Гитлер мямлит исключительно о мире, – пишет он. – Какой мир? «Майн кампф» прочитайте, ребятки». И в записи, которую он сам полагал прощальной для Берлина, он пишет, что уезжает «под звенящую в ушах нацистскую песню: “Сегодня мы владеем Германией, завтра – всем миром”».
Ширер находился в Вене, когда Гитлер постепенно увеличивал давление, готовя аншлюс Австрии в марте 1938 г., так что мог с печалью и раздражением видеть, как разворачиваются события. В 4 утра 12 марта он сделал в своем дневнике такую запись: «Случилось худшее… Нацисты уже здесь. Рейхсвер вошел в Австрию. Гитлер нарушил кучу торжественных обещаний, договоренностей, пактов. Австрии конец. Прекрасная, трагическая, цивилизованная Австрия! С ней покончено». Но часть его разочарования была связана еще и с тем, что он не мог рассказать свою историю по CBS: нацисты не выпускали его в эфир. Да и семейная ситуация вовсе не улучшала ему настроения, он беспокоился о Тесс, которая была еще в больнице: за две недели до того она родила дочь и выздоравливала после сложного кесарева сечения.
Хотя Ширер достаточно хорошо знал Австрию, чтобы не романтизировать её – он насмотрелся на то, как австрийский антисемитизм «отлично играет на руку нацистам», – он все же был потрясен, как легко австрийцы не просто смирились, а стали одобрять своих новых правителей. После одного своего ежедневного визита в больницу к Тесс с ребенком он вышел из метро на Карлсплац и обнаружил, что попал в «орущую, истерическую толпу нацистов», марширующую по городу. «Что за лица! – писал он. – Я точно такие видел раньше в Нюрнберге: фанатичный взгляд, разинутый рот, совершеннейшая истерия».
Толпа распевала нацистские песни, и он обратил внимание на полицейских, наблюдавших за этим и явно пребывавших в хорошем настроении. «Но что это у них на рукавах? Красно-черно-белая свастика! Они теперь тоже на той стороне!» Начались и нападения на евреев. «Молодые парни кидали булыжники в окна еврейских лавок, – писал он. – Толпа орала от восторга».
Заглянув в кафе «Лувр», где собирались иностранные журналисты, он нашел там коллег в состоянии крайнего возбуждения, то и дела подбегавших к телефону, чтобы сообщить последние новости и слухи. Местные же завсегдатаи были печальны, почти в слезах. У его столика остановился Эмиль Маас, американец австрийского происхождения, работавший ранее помощником Ширера. Раньше он демонстрировал, что не одобряет нацизм, но на сей раз Маас не просто вошел – он прошествовал, как выразился Ширер.
– Итак, meine Damen und Herren, время настало, – с улыбкой обратился он к присутствующим.
Затем эффектно отвернул лацкан, снял с внутренней стороны потайной значок со свастикой – и прикрепил её снаружи. Две или три женщины воскликнули:
– Что за стыд!
Тут из-за стола поднялся майор Гольдшмидт, которого Ширер описывал как католика и при этом наполовину еврея.
– Я пошел домой за револьвером, – объявил он.
Ширер еще раз безуспешно попытался добиться возможности провести радиовещание из Вены, а потом принял-таки совет Мерроу и улетел в Лондон. Это оказалось непросто. Когда ночь сменилась утром, он направился в аэропорт и увидел по дороге множество нацистских флагов над домами. «Откуда у них столько и так быстро?» – задумался он. В аэропорту все билеты до Лондона были раскуплены. «Я предлагал нескольким пассажирам огромные суммы, чтобы перекупить их билет. Большинство из них оказались евреями, так что не могу предъявлять им претензии за отказ», – писал Ширер. Но ему удалось взять билет в Берлин. Оттуда он уже пересел на рейс в Лондон, где и сумел наконец выйти в эфир.
– Когда я в девять утра улетал из Вены, она была похожа на любой другой немецкий город при рейхе, – сказал он по радио своим слушателям, описав развешанные на балконах нацистские флаги и людей на улицах, отдающих нацистское приветствие и восклицающих: «Хайль Гитлер!». – Когда три часа спустя я прибыл в Берлин, то еле поверил, что это уже другая страна, – продолжал он.
Трансформация Австрии свершилась. Что до Ширера, он более чем когда-либо был убежден, что Гитлер только начинает свой завоевательный поход – и что внешнему миру пора очнуться перед лицом этой опасности.
Но такие взгляды на тот момент далеко не были типичными. Другие американцы приходили к совершенно иным выводам. Бывший президент Герберт Гувер побывал в Европе в феврале 1936 г. После посещения нескольких стран – Франции, Бельгии, Швейцарии и Чехословакии – он добрался до Германии. Он собирался подкрепить свою официальную позицию по ключевым международным вопросам. Особенно он хотел подчеркнуть, что, по его мнению, Соединенным Штатам надо избегать «лишних осложнений» с другими странами.
В Берлине посол США Хью Уилсон сообщил Гуверу, что Гитлер хочет с ним встретиться. Поначалу Гувер засомневался, пояснив, что он путешествует как частное лицо. Кроме того, по словам друга Гувера Сэмюэля Аренца, тот говорил Вильсону, что, по его мнению, «Гитлер – лишь лицо целой группы людей с мозгами, которые и руководят нацистской партией и всеми её делами». Но Уилсон настаивал, чтобы тот пересмотрел это мнение, особенно в свете того, что сам он увидеться с Гитлером не может. Гувер наконец сдался.
Гитлер принял американского гостя в рейхсканцелярии 8 марта, на нем в тот день был жилет цвета хаки со свастикой. В процессе разговора Гувер сделал вывод, что Гитлер прекрасно разбирается в таких вопросах, как жилищное строительство, курсы иностранных валют и международная торговля. Но, по рассказу Арренца, несколько простых слов с гарантией выводили Гитлера из себя: «он мог вскочить и разразиться непрерывной, буйной, совершенно безумной речью». Этими словами были «евреи», «коммунисты» и «демократия».
В некий момент Гувер, по его собственным рассказам, прервал Гитлера и заявил:
– Довольно. Я не заинтересован выслушивать ваше мнение.
Аренцу Гувер сказал так:
– Если бы Гитлер оказался перед американским судом присяжных, его бы без вопросов объявили невменяемым.
Тем не менее ни Гувер, ни Гитлер, судя по всему, не оскорбились серьезно в результате этого разговора, а американец изменил свое мнение о германском лидере. Больше он не считал его марионеткой в чужих руках: он признал Гитлера вполне самостоятельной силой.
На следующий день у Гувера был ужин с Герингом в «охотничьем домике» последнего: роскошном комплексе со множеством гобеленов, картин и скульптур, находившемся к востоку от Берлина. Американца встретили шестнадцать трубачей в эффектных костюмах, а в центре стола для ланча стоял женский бюст в натуральную величину.
– Да, из чистого золота. Это моя первая жена, – прокомментировал Геринг.
Зная, что Гувер когда-то начинал горным инженером, хозяин дома попросил его рассказать о российских рудных богатствах. Американец очень оптимистично о них отозвался, а впоследствии пояснил Аренцу, что предпочел бы, чтобы немцы в случае военной агрессии в будущем пошли на восток, а не на запад.
После Германии Гувер продолжил свое путешествие по Европе, побывав в Польше, Латвии, Эстонии, Финляндии и Швеции. Во время последней остановки перед возвращением в Англию он пообщался с журналистами. Признав, что «существует множество угроз общему миру», он заявил, что не верит «в возможность масштабной войны в ближайшем будущем». Позже, в Нью-Йорке, он изложил свою точку зрения в целом во время речи для Foreign Policy Association, которую произнес 31 марта. К тому времени, как эта речь прозвучала, Гитлер уже аннексировал Австрию, но это не повлияло на мнение Гувера о том, что Америке не следует ввязываться в какие-либо новые европейские войны. Подобный конфликт, как он выразился, проявил бы «все худшие черты давних религиозных войн». В конце выступления он сказал следующее: «Если мир собирается жить в мире, то нам придется уживаться с диктатурами точно так же, как и с демократическими правительствами. Не наше дело, какие именно формы правления другие народы выбирают, решая собственную судьбу».
Гувер говорил вещи, практически противоположные тем, что говорил Ширер. Да, ситуация в Европе опасная. Да, Гувер полагал, что прямо сейчас Германия к войне не готова – но в частном порядке признавал, что она может перейти к военным действиям чуть позже – вполне возможно, нацелившись на Восток. Но, с его точки зрения, это было скорее поводом оставить гитлеровскую Германию в покое, а вовсе не пытаться остановить её, мобилизуя западные страны, включая США. Именно с такими убеждениями он приезжал в Германию, и к отъезду эти убеждения не только не ослабли, но и усилились. Даже личная беседа с Гитлером, где он выслушивал безумные тирады, не поколебали его уверенности в том, что единственным разумным поведением для Америки будет пожать плечами.
Джейкобу Биму оставалось недолго до своего двадцать седьмого дня рождения, когда он в феврале 1935 г. прибыл в Берлин в качестве третьего секретаря при посольстве США. В его задачи входило составлять донесения о ситуации внутри страны. Он проработал в столице Германии пять лет – «дольше, чем любой другой американский представитель», как он сам писал об этом в своей неопубликованной рукописи.
Несмотря на молодость, Бим был вполне готов занять эту должность. Его отец преподавал немецкий язык в Принстоне, а молодой Бим там учился перед тем, как поступить в Кембридж. Он работал в консульстве в Женеве, где и настигло его новое назначение в Берлин. Бим стал спрашивать совета у Эдгара Моурера, корреспондента