овели уже в Берлине хотя бы пару лет», – вспоминал Бим. Он также отмечал, что ситуация была вовсе не новой, так как «довольно часто было трудно объяснить новоприбывшим, что означает жить бок о бок с нацистами».
Уилсон знал, что другие дипломаты, уже поработавшие в Берлине, особенно бывший генеральный консул Мессерсмит, полагали нацистский режим очень враждебным и опасным. Но если Мессерсмит и остальные были на «четвертой стадии» понимания, то Уилсон уже приехал с позицией, отличающейся от «первой стадии» наивного новичка – и все же смотрел на гитлеровский режим без особой тревоги. Он был твердо намерен сформировать собственное мнение и «сосредоточиться на дипломатических аспектах обеспечения мира в Европе», как сформулировал это Бим. Уилсон не хотел конфронтации с нацистами из-за их внутренней политики или больших амбиций: он планировал поддерживать мир стандартными дипломатическими средствами. Для американских же дипломатов вроде Бима, которые вполне укрепились в своем мнении о нацистском режиме, приезд Уилсона оказался тем самым исполнением желаний, которого следовало бояться. Бим и несколько его коллег быстро сделали вывод, что Уилсон «не ориентируется в раскладах» – ни в берлинских, ни в вашингтонских, когда речь шла о государственных делах на высшем уровне. Додд поддерживал личный контакт с Рузвельтом, несмотря на то что был в ссоре с целым рядом людей президента в Госдепартаменте. И хотя он был неэффективен в коммуникациях с нацистами, у него хотя бы быстро исчезли всякие иллюзии относительно того, что они могут стать более умеренными в своей политике. Уилсон же, напротив, считал, что рано осуждать гитлеровский режим (на дворе был уже 1938 г.) и что традиционная дипломатия предотвратит возможную конфронтацию с ним. Это был именно тот подход, который предпочли и Британия с Францией, что привело к Мюнхенским соглашениям.
Когда Уилсон представил свои верительные грамоты Гитлеру 3 марта 1938 г., он сразу после этого написал Рузвельту. «Первые мои впечатления – отсутствие какой-то особой драматичности в этом весьма драматизируемом человеке», – писал он. «Как и я, он был в официальном костюме, из орденов только Железный крест. Он выглядит более здоровым, чем я ожидал, более прямой и жесткий. Кожа бледновата, но в лице куда лучше виден характер, чем можно подумать по фотографиям. Он говорит с сильным австрийским акцентом, но понимать его очень легко».
Далее Уилсон добавляет: «Он не смотрит на вас прямо и постоянно – скорее иногда поглядывает при разговоре. В нашей беседе он был вполне сдержан и не делал никаких странных жестов». Когда Уилсон вежливо сказал своему собеседнику, что ему было очень интересно познакомиться с человеком, который вытащил свою страну из бедности и отчаяния, приведя к процветанию и достоинству, Гитлер отказался «приписывать себе как заслугу все, что сейчас делается». Послу это понравилось, хотя он признал, что беседа вышла довольно «бесцветной» и что «трудно объяснить, почему общее впечатление у меня скорее довольно негативное». Уилсон ранее уже встречался с Муссолини, и тогда у него осталось впечатление, что с тем вполне можно было бы пойти вместе выпить пива и поговорить. «С Гитлером к моменту ухода у меня подобных мыслей не возникало», – отметил он.
После еще одной встречи 12 марта он написал Рузвельту, указав, что немцы не зря нередко описывают Гитлера как «художника»: «он художник в том смысле, что делает выводы и принимает решения интуитивно, а не рационально». Как Уилсон писал в конце, «если думать о Гитлере как о художнике, то это многое объясняет».
Написано это было ровно в тот день, когда произошел аншлюс – аннексия Австрии. Этому событию Уилсон дал у себя в дневнике довольно отстраненную оценку. «С моральной точки зрения это действие вполне можно осудить, – писал он. – Можно горевать о том, что это жестоко. Можно восхищаться эффективностью этого хода». 24 марта в письме государственному секретарю Халлу Уилсон утверждал, что раз уж «пыль и дым австрийского аншлюса начали оседать», пора взглянуть на случившееся и судить о нем бесстрастно. «Нравится нам это или нет, но я уверен, что немецкое экономическое доминирование в регионе теперь стало непреложным фактом». И далее писал, что после захвата Австрии Гитлер завершил две части своей первоначальной нацистской программы: «объединение всех немцев на основе самоопределения» и «уравнивание немецкого народа в правах с другими народами и отмена условий Версальского и Сен-Жерменского мирных договоров». Лишь третья часть осталась еще не исполненной: захват Lebensraum, «жизненного пространства» для немцев – территориальной экспансии в Россию. В следующем письме заместителю государственного секретаря Самнеру Уэллесу он указывал, что даже немцы, находившиеся в тайной оппозиции к Гитлеру, «признавались, что их сердца трепетали от гордости после аннексии Австрии».
Уилсона очень заинтриговало то, что он видел, но встревожило гораздо меньше, чем хотелось бы Биму и остальным. «Здесь невероятно увлекательно и интересно», – отмечал он в своем письме Уэллесу. Особенно его настоящие чувства проявились в ответном письме Гуверу, когда бывший президент написал ему после возвращения в США и произнесения 31 марта речи, в которой он советовал американцам не ввязываться в европейские конфликты и внутренние дела. Гувер приложил к письму копию своей речи, указав, что она «должна привести людей к пониманию, что нам предстоит жить бок о бок с другими народами». Уилсон ответил на это, что прочитал речь «с огромным удовольствием». И изложил собственные соображения на эту тему: «Я хотел бы, чтобы люди в целом поняли, насколько бесполезно обвинять окружающих и насколько полезно стараться с ними сотрудничать».
Уилсон не был слеп и видел преследования евреев, однако в письме Рузвельту 2 июня он выражал надежду, что «можно прийти к какому-то приемлемому решению» касательно продолжающихся конфискаций еврейской собственности. Он также беспокоился о риске новой большой войны, проводя параллели с 1914 г. в письме Уильяму Буллиту, американскому послу в Париже. Но выводы свои он не менял. 20 июня в своем письме он снова заявлял: «Двадцать лет назад мы пытались спасти мир – и посмотрите, что получилось. Чем старше я становлюсь, те глубже мое убеждение, что мы ничего не выиграем, ввязавшись в европейский конфликт, а потерять можем все».
В своих письмах и отчетах Уилсон регулярно подчеркивает, что Гитлера активно или пассивно поддерживает большая часть немцев, так что нет оснований думать, что его режим может рухнутьили что оппозиционное меньшинство может как-то поспособствовать его падению. Но когда в конце лета Гитлер стал усиливать давление на Чехословакию, Бим, тщательно поддерживавший контакт с консервативной оппозицией нацистам, вернулся в посольство с отчетом, наводившим на мысли, что Уилсон мог быть неправ в последнем пункте. Он обнаружил нечто, крайне похожее на заговор с целью убить Гитлера. Среди знакомых Бима был Эрвин Респондек, которого он описывал как «ценного информатора», переданного ему Дугласом Миллером, торговым атташе посольства, который уехал из Берлина в 1937 г. Респондек был католиком и экономистом, он презирал Гитлера и его движение. Он успел поработать в рейхстаге в начале 1930 г., когда канцлером был Генрих Брюнинг из Центристской партии. Нацисты возненавидели Брюнинга за попытки запретить штурмовиков и эсэсовцев, так что в 1934 г. он бежал из страны. Но Респондек вполне мог позволить себе оставаться Берлине, он не был заметной фигурой. Хотя политика теперь для него была закрыта, он продолжал отслеживать ситуацию в области экономики и финансов, передавая свои наблюдения через Миллера американскому посольству, а также Брюнингу. Во вторую неделю сентября, когда кризис в Чехословакии достиг своего пика, Бима пригласили на «герренабенд» – чисто мужскую вечеринку в доме Респондека на окраине Берлина.
Гостей было немного. Кроме Бима и хозяина, присутствовал профессор Герман Мукерман, бывший иезуитский священник, писавший о науке и христианской этике, а также занимавшийся дискуссиями о расовой теории и евгенике. Другим гостем был полковник люфтваффе. Жена Респондека подала обед и оставила мужчин одних, и тогда Респондек объявил:
– Перейдем к делу и поговорим о том, для чего мы здесь собрались.
Как вспоминал Бим, беседа пошла о явных намерениях Гитлера забрать Судеты у Чехословакии. Из комментариев Респондека и полковника стало ясно, что они участвуют в заговоре против Гитлера, наряду с генералом Францем Гальдером, который недавно стал начальником Генерального штаба вместо генерала Людвига Бека. Бек пытался добиться от Гитлера, чтобы его чехословацкие планы не привели к войне – и его сняли. Теперь же, если верить информации Респондека и полковника люфтваффе, его преемник и еще несколько офицеров готовились к очень решительным действиям.
Как писал Бим, «план состоял в том, чтобы убить Гитлера, если тот и правда попытается начать войну». Мукерман явно очень нервничал из-за всех этих разговоров, а около полуночи он шепнул молодому американцу:
– Поехали отсюда поскорее.
Извинившись, Бим вывез Мукермана обратно в центр города, и оба там выдохнули с облегчением.
В посольстве же Бим написал для Уилсона отчет о происшедшем, но сперва показал его Трумэну Смиту. Военный атташе отнесся к сведениям небрежно и сказал, что в дисциплинированной армии Гитлера подобные заговоры просто невозможны. Бим все же передал свой отчет Уилсону, и, по его мнению, последний представил его одному из советников Халла. Но он не услышал никакого ответа по этому поводу ни от Уилсона, ни из Вашингтона.
После того как позже в этот же месяц Чемберлен от имени Британии и Даладье от имени Франции уступили требованиям Гитлера относительно Судетской области, Бим снова встретился с Респондеком и спросил, что же получилось с заговором Гальдера против Гитлера. «Он сказал, что раз Гитлер не начал войну, то и переворот отменили», – написал Бим уже позже. Это не противоречит тому, что Гальдер и несколько других офицеров вермахта говорили в конце Второй мировой войны. Они явно хотели обернуть в свою пользу свою «оппозиционность» по отношению к Гитлеру. Многое из сказанного ими, особенно во время Нюрнбергского процесса, победители встретили с понятным скептицизмом. Но рассказ Бима показывает, что они, по крайней мере, всерьез обсуждали тогда возможность убить Гитлера. Однако после успешного подписания Мюнхенских соглашений ситуация изменилась кардинально. Франция и Великобритания позволили Германии забрать Судеты, что стало апогеем политики умиротворения и привело к дальнейшему расчленению Чехословакии. В конечном счете Германия захватила то, что осталось от Богемии и Моравии в марте 1939 г. Фельдмаршал Эрих фон Манштейн так объяснял это после войны: «Мы до сих пор очень внимательно смотрели, как Германия опасно мчится по лезвию бритвы, и нас все больше удивляет, как успешно Гитлер достигает всех своих явных и тайных политических целей, не прибегая пока к силе оружия. У этого человека уникальная интуиция».