Но если Мюнхенские соглашения сделали невозможным мятеж гитлеровских офицеров до начала Второй мировой войны, то посол Уилсон – так же, как Чемберлен в Британии и Даладье во Франции, подписавшие печально известное соглашение, – полагал случившееся очень здравым решением. В своем письме секретарю Халлу, которое он написал вскоре после этих событий и отчего-то не отослал, Уилсон говорит о контрасте между «внезапной вспышкой радости, облегчения и надежды на будущее», которое вызвали в Западной Европе Мюнхенские соглашения – и «довольно неодобрительными отзывами о них в нашей прессе».
Он вполне недвусмысленно показывал, какое из этих мнений он считает более правильным. Как он писал, британцы и французы «вероятно, глубже и лучше понимают проблемы Европы, чем живущие вдали американцы… легко быть догматичным в своих суждениях, когда между нами и врагом простирается огромное море». Согласно Биму, Уилсон писал «своему британскому коллеге» – предположительно, послу Британии в Берлине – о том, какую «хорошую работу» он проделал, помогая заключить Мюнхенские соглашения. Рузвельт также сказал нечто очень похожее, когда поздравлял Чемберлена с «мирными» договоренностями. Но в Вашингтоне постепенно начинали осознавать, что цена такого пакта оказалась крайне высока. Джей Пьерпонт Моффэт, глава отдела по Европейским делам в Государственном департаменте, отметил в своем дневнике 28 сентября: «Я думаю, что шансы сохранить мир значительно увеличились, но мне тоже трудно понять, как все это осуществить, кроме как за счет Чехословакии».
В октябре Бим отправился в отпуск и побывал в США, где обнаружил, что настроения в Вашингтоне «разительно отличаются» от того, что было типично в дипломатических кругах Берлина. «В целом там были очень недовольны захватом Австрии, что лишь усугублялось новыми бедами живших там евреев, а также явно подготовленным и не встретившим сопротивления захватом нацистами Чехословакии», – вспоминал он. На одном совещании, на котором присутствовали он и Халл, последний «выразил свое раздражение, озвучив библейские предсказания бедствий для Европы».
Не только в самой Америке можно было встретить подобные взгляды. Они бытовали и среди американцев, живших в Германии, из которых отдельно можно отметить Ширера, вернувшегося в Берлин, когда Гитлер уже подталкивал Европу к самому краю пропасти. 26 сентября, когда диктатор Гитлер излагал свои требования в торжественной речи, Ширер сидел на балконе наверху. Он сделал такую запись в своем дневнике: «У него все тот же нервный тик. Во время своей речи он все время дергал плечом, при этом противоположная нога ниже колена тоже дрыгалась. Это не было видно зрителям, но с моего места – видно». Ширер добавил, что «впервые за все годы, когда я за ним наблюдал, он словно полностью потерял контроль над собой».
Ширер все это время надеялся, что чехи будут сопротивляться, пусть даже британцы и французы отговаривают их от этого. «Если они станут бороться, то начнется война в Европе – а её Гитлер не сможет выиграть», – записал он у себя в дневнике 19 сентября. Когда же соглашения были подписаны, Ширера привели в ужас радостные высказывания по поводу наступившего мира – «странные разговоры на больном, впавшем в упадок континенте», писал он. Он отметил и перемены в физическом состоянии немецкого лидера. «Гитлер сегодня в два часа ночи выглядит совсем иначе. Что за походка! Никакого тика».
Ширер понимал, что Гитлеру позволили добиться победы, которая вовсе не обеспечит «мир для нашего века», как гласят знаменитые слова Чемберлена, – напротив, она приведет к ужасающим последствиям. Была у него и еще одна причина для дурного настроения: Макс Джордан из NBC выпустил в эфир текст Мюнхенских соглашений на час раньше, чем Ширер. Как он сам выразился, для сотрудника CBS это было «одно из худших поражений в жизни».
В 1938 г. в гитлеровской Германии побывал еще один любопытный молодой американец, Ангус Тьюрмер. Когда он закончил университет в Иллинойсе, его отец предложил ему провести шесть месяцев, изучая немецкий в Берлине, а затем еще шесть месяцев – изучая французский в Париже. «Он обеспечил мне дополнительный год в колледже», – вспоминал Тьюрмер почти семьдесят лет спустя об этом изменившем его жизнь путешествии. Но он не отправился во Францию, а остался в Германии, где не только учил язык, но и брал подработки у американских корреспондентов. Вскоре он устроился в Associated Press уже на полную ставку и работал под началом Луи Лохнера, пока в декабре 1941 г. США не вступили во Вторую мировую войну.
Хотя в конце 1938 г. Тьюрмер все еще жил в «Гегель Хаусе», берлинском общежитии для иностранных студентов, он съездил в Мюнхен, чтобы посмотреть на ежегодное нацистское отмечание «9 ноября» – памяти Пивного путча 1923 г., когда убили шестнадцать участников движения. Прибыв в город, Тьюрмер познакомился с молодым американским миссионером, владевшим хорошим немецким и уговорившим какого-то эсэсовца пустить их двоих на VIP-трибуну, чтобы посмотреть на церемонию поминания «мучеников». (Эсэсовец не знал, что американец был миссионером.)В результате Тьюрмер прекрасно видел всю процессию из виднейших нацистов, включая Геббельса, Гесса, Гиммлера, Геринга и Гитлера.
«Они все шли неплотно и были окружены коричневорубашечниками. Но Гитлер, их Вождь, шел чуточку отдельно, – написал Тьюрмер в своих неопубликованных мемуарах. – Его осанка, походка, «руль», как выражаются моряки про нос, были совершенно непримечательными. Если бы я не знал, кого высматривать, я не заметил бы его беглым взглядом среди остальных. Сама же церемония была торжественно-печальной и, наверное, трогательной, с точки зрения верующих. Перед руководителями несли «окровавленное знамя». Как отмечал Тьюрмер, «само построение процессии напоминало момент, когда служитель проносит крест в неф церкви». Примерно через каждые пятьдесят метров на пути шествия был поставлен яркий красный временный обелиск шестиметровой высоты, на котором значилось имя одного из «павших». Когда все дошли до Кёнигсплац, то там уже стояли сотни неподвижных эсэсовцев вокруг двух белых каменных мавзолеев, в каждом из которых находилось восемь бронзовых гробов. Ведущий церемонию по очереди называл имена на этих гробах, и эсэсовцы в унисон отвечали «Здесь!». В конце церемонии заиграли «Песню Хорста Весселя», нацистский гимн, который, по словам Тьюрмера, «просто за душу брал». В ней были и такие слова:
«Друзей, Ротфронтом и реакцией убитых,
Шагают души, в наши встав ряды».
По окончании церемонии Тьюрмер купил себе билет в третий класс и сел на ночной поезд в Берлин, положив велосипед в багажный вагон. В пути он заснул и поэтому понятия не имел, что происходило в это время по стране. Прибыв в столицу, он снова сел на велосипед и поехал от вокзала к «Гегель Хаусу», надеясь успеть вовремя к дешевому завтраку. Внезапно он услышал «удар и дребезг разбитого стекла». Нажав на ручной тормоз, он пригляделся к разбитой витрине впереди. Еще того не зная, он увидел следы того, что потом назвали «Хрустальной ночью». Хотя большая часть погромов случилась ранним утром, он увидел громил с нацистскими нашивками, которые продолжали бить витрины; в глубине магазина кто-то ломал на части рояль. Он увидел, как из другого окна вылетела пишущая машинка, упавшая на Унтер-ден-Линден – «один из знаменитейших бульваров Западной Европы».
После короткой остановки в «Гегель Хаусе» Тьюрмер и еще один голландский студент отправились покататься на велосипедах по городу и посмотреть, что еще происходит. На одной улице они заметили дым, поднимавшийся над горящей синагогой, но не рискнули приблизиться, опасаясь, что их арестуют. «Я видел, был свидетелем невероятного безумства… многократно умноженная сила, которую я видел на нацистских торжествах, – писал он. – Это была мощь. Это была ярость». Поскольку имена евреев – владельцев магазинов писались белой краской на витрине у входа, их было легко заметить. Тьюрмер заметил магазин с новой вывеской, где указывалось, что магазин собирается купить представитель арийской расы. Позже в тот день вывеску заменили и теперь она гласила, что магазин уже куплен представителем арийской расы. Смысл был понятен: громить этот магазин теперь нельзя.
Тьюрмер и еще один студент из Англии захотели увидеть как можно больше, так что они сели на автобусы и отправились в другие районы города. Они останавливались посмотреть на происходящее, а вот местные делали ровно противоположное. «Они ходят по улицам и просто смотрят перед собой, делая вид, будто не в курсе, что происходит», – сказал он. К середине дня, впрочем, люди перестали делать вид, что все в порядке: толпа прямо смотрела на множество разоренных еврейских магазинов. Часть людей, в основном мальчики-подростки, но иногда и взрослые, продолжали бить витрины. Полицейских было почти не видно. Как заметил Тьюрмер, «а те, что появлялись, непривычно держались в стороне от событий: им явно дали приказ не мешать разбушевавшимся коричневорубашечникам».
Тьюрмер предложил два возможных объяснения отсутствия любого противодействия этому буйству антисемитизма: большая часть немцев к тому времени или «уверовала» в нацистскую идеологию, или опасалась как-либо высказываться. «К осени 1938 г. все уже знали, что бывает с противниками режима», – писал он.
Прочие американцы тоже видели Хрустальную ночь и могли оценить её последствия. Чарльз Тэйер, дипломат при берлинском консульстве, выслушивал ужасные истории со всех концов города. Один из его друзей видел, как нацисты выкинули маленького ребенка из окна второго этажа, прямо в толпу внизу. «Мальчик сломал ногу, он пытался уползти на четвереньках через лес ног в черных сапогах, которые его пинали, пока мой друг не рванул сквозь толпу и не подхватил его», – рассказывал он. Горели синагоги, бандиты грабили еврейские промтоварные магазины. В универмаге «Вертхайм» они выкинули с галерей рояли, так что те разбились вдребезги шестью этажами ниже.