Бим обратил внимание на «довольно страшную суть» этой речи, несмотря на театральное оформление. Польша не вошла в список стран, чьим мнением Гитлер поинтересовался, зато продолжил осуждать отказ этой страны уступить его требованиям вернуть Данциг. Он также осуждал Британию за то, что она приняла в этом споре сторону Польши. Он отказывался и от немецко-польского пакта о ненападении 1934 г., который должен был обеспечить мир на десять лет, и от Морского соглашения 1935 г. c Британией, ограничивавшего немецкий флот 35 % тоннажа британского. Как сформулировал Бим, Гитлер вел себя как «самый могущественный глава государства того времени» – и именно это он хотел довести до всеобщего понимания.
Несмотря на все более воинственный тон Гитлера, все еще хватало американцев, готовых поверить в то, что фюрер не был угрозой для них. Неудивительно, что именно так думали люди, очень не хотевшие, чтобы их страна ввязывалась в новые глобальные конфронтации, а среди них были и некоторые американские дипломаты. Вскоре после заключения Мюнхенских соглашений Джозеф Кеннеди, американский посол в Лондоне, стал поддерживать идею, что демократии и диктатуры «могут объединять свою энергию и совместно решать проблемы, пытаясь восстановить хорошие отношения на мировом уровне». Но самое удивительное, что Виганд – давний корреспондент Hearst, много писавший о Германии после Первой мировой войны, опубликовал большую статью в двух частях, которая поддерживала именно подобные иллюзии.
В апрельском и майском выпусках журнала Cosmopolitan Виганд очень подробно рассказывал о Гитлере, о его личности и политике. Журнал назвал автора статьи «бесспорным учителем американских иностранных корреспондентов и одним из величайших репортеров нашего времени», а в качестве доказательства упомянул первые встречи Виганда с Гитлером, еще в 1921 г. Там, в частности, говорилось, что корреспондент оказался «настоящим провидцем», очень рано угадав, что Гитлера следует принимать всерьез. «Нужен гений, чтобы понять гения, – говорилось там без всякой иронии. – А гений – это Карл фон Виганд».
Первую часть статьи, в апрельском выпуске, Виганд посвятил тому, как Гитлер стал «настоящим живым метеором на темном политическом небе Европы: дурным знамением для миллионов и добрым – для других миллионов». Подобно метеору, Гитлера «пожирает его собственное пламя», в том числе «невероятно глубокая ненависть к евреям» и «ненасытная жажда полной власти». Но Виганду явно внушало ужас то, сколь многого его давний мюнхенский собеседник успел добиться за это время. «Если оценивать его личные достижения, то историки будущего сочтут Адольфа Гитлера гением своей эпохи, возможно – всего столетия», – писал он. Тем не менее, отмечал Виганд, Гитлер прекрасно осознавал надвигающуюся кульминацию сюжета и то, что его собственная жизнь может внезапно оборваться. В результате его действия отличались «лихорадочным нетерпением, спешкой, торопливостью», а «в подобном состоянии души кто угодно начинает ошибаться». Во второй же части статьи, в майском выпуске, Виганд сказал своим американским читателям нечто странно-успокоительное: «Адольф Гитлер не представляет прямой угрозы США, если только не случится один из следующих вариантов: (1) он заключит соглашение или альянс с Великобританией, (2) Англия обратится в сторону фашизма или (3) Нацистская Германия завоюет Англию. Вряд ли хоть что-либо из этого произойдет».
Далее он добавлял, что Гитлер продемонстрировал свои таланты пророка, предсказав, что ни Британия, ни Франция не станут сражаться, чтобы спасти Чехословакию. Касательно того, что именно германский лидер будет делать далее, Виганд написал, что сам он не пророк – но кое-какие прогнозы он все-таки сделал. «Гитлер без войны добился того, что никому не удавалось столетиями, – написал он. – Насколько я знаю фюрера, он не станет рисковать этими достижениями и своим уникальным местом в истории, чтобы сделать опасную ставку на подготовку захватнических войн».
Война уже надвигалась – а Виганд внезапно заговорил не как опытный журналист, а как один из тех наивных американских туристов в Германии, про которых писал Говард К. Смит: застрявших на первой или второй фазе развития представлений о том, что же собой представляют Гитлер и его движение.
Глава 10. «На нашем острове»
20 апреля 1939 г. глава корреспондентского пункта Associated Press Лохнер по долгу службы отправился наблюдать за роскошным празднованием пятидесятилетия Гитлера.
«Я четыре часа просидел на трибуне, наблюдая за крупнейшим военным парадом в истории Германии, – писал он своим сыну и дочери в Чикаго 26 апреля. – Можете представить себе, как это порадовало пацифиста вроде меня!» Среди военных на параде маршировал в том числе Вольфганг Воссенг, работавший раньше посыльным у Лохнера, а затем призванный в «потсдамские гренадеры». Пока все вокруг восторженно орали, Лохнер не мог отделаться от мысли, что Воссенг, возможно, скоро будет вынужден стрелять в таких же молодых людей, только в другой униформе. «Если этот парад отражает происходящее, то я уверен, что следующая война будет ужаснее, чем что-либо, что до того видел мир, – писал он в своем письме дальше. – Война 1914 г. окажется по сравнению с этим детской игрой».
В отличие от Виганда, Лохнер вовсе не был убежден, что Гитлер остановится на своих ранних завоеваниях, дабы избежать фатального шага и нового пожара войны. «Я боюсь, что немцы делают огромную ошибку: они сильно недооценивают силы, вставшие против них», – объяснял он своим детям. Предупреждая, что недооценивать противника опасно всегда, он добавлял: «Удивительно, что высшее руководство Германии готово повторить ошибку 1914–1918! Помните, как они не верили, что Америка может прислать войска из-за океана? Теперь они внушают немцам, что Британия слаба и не готова сопротивляться; что Францию раздирают внутренние конфликты; что США только болтать и могут и так далее и так далее. Жаль!»
Но Гитлер и его окружение были не единственными, кто выдавал желаемое за действительное. Сообщения от Трумэна Смита и других сотрудников посольства США в Берлине о стремительно растущей силе немецкой армии часто принимались в Вашингтоне скептически, а авторов считали паникерами. Тем не менее там понимали, что война становится все более и более вероятной. К началу лета Моффат, глава отдела по европейским делам Государственного департамента, оценивал шансы нового конфликта как 50 на 50. Для американских журналистов и официальных лиц ключевой вопрос состоял в том, насколько готовы к войне те страны, которые, скорее всего, атакует Германия: в первую очередь – Польша. Никербокер, бывший берлинский корреспондент, все еще путешествовавший по Европе, вспоминал, что всем было интересно: продержатся ли поляки достаточно долго, чтобы французы успели мобилизовать свою армию и прийти на помощь. «Польские оптимисты утверждали, что могут продержаться три года. Пессимисты – что один год, – писал он. – Французы же считали, что поляков хватит на шесть месяцев».
18 августа Моффат написал у себя в дневнике: «Позвонил польский посол. Он мало что мог сказать, лишь повторял: его правительство полагает, что германские силы значительно переоценены… Он говорил, что немецкая армия уже не та, что в 1914 г. Офицеры недостаточно подготовлены, им не дают достаточно долго оставаться при одних и тех же подразделениях. Лучших генералов ликвидировали, остались одни «паркетные». Немецкий народ не стремится воевать, и было бы самоубийственно начинать войну, когда люди живут уже настолько плохо, что продукты им выдают в виде пайков».
Моффат сделал вывод: «Вся его речь была примером безосновательного оптимизма, совершенно бессмысленной недооценкой противника. Хоть это и типично в целом для польского менталитета, но у меня вызывает серьезные опасения».
Ширер продолжал освещать для CBS разворачивающуюся в Европе драму, и его прогнозы были мрачны. Он стал полнейшим пессимистом. Даже его добрый друг Джон Гюнтер, бывший репортер Chicago Daily News, начавший свою очень успешную писательскую карьеру со своего бестселлера «Внутри Европы» (Inside Europe) в 1936 г., куда осторожнее выражал свое мнение о том, как предали и продали Чехословакию. Во введении к своей следующей книге, опубликованной ближе к концу 1938 г., он говорил о «гибели Чехословакии в её нынешнем виде», но также заявлял, что «есть шанс – маленький, но шанс, – что Мюнхенские соглашения приведут к миру в Европе». Даже в июле 1939 г., когда Ширер встретился с Гюнтером в Женеве, то записал потом у себя в дневнике: «Джон настроен оптимистично и надеется на мир».
Вернувшись в Берлин в начале августа, Ширер обнаружил, что его мрачное настроение превратилось в гнев. В поезде из Базеля он наблюдал за пассажирами, которые «выглядели чистыми и достойными: именно подобными чертами немцы нам нравились как народ до прихода нацистов». Ширер цитирует диалоги с человеком, которого обозначает как капитан Д. – «офицер мировой войны, доказавший свой патриотизм». Он отмечает, что этот немец, ранее бывший противником новой войны, «сегодня пришел в ярость при одном упоминании поляков и британцев», и этому явно способствовали нападки Гитлера и на тех и на других. В его дневнике есть пересказ этого напряженного разговора.
Он заорал:
– С чего это бритты лезут в данцигские дела и угрожают войной, когда Германия собирается вернуть свой город? С чего это поляки [именно так!] провоцируют нас? У нас что, нет прав на наш родной Данциг?
– А на чешский город Прагу они у вас есть? – спросил я. Он примолк. Не отвечал. Смотрел таким характерным немецким пустым взглядом.
– Почему поляки не согласились на щедрое предложение фюрера? – начал он снова.
– Потому что боятся новых Судетов, капитан.
– Хотите сказать, они не доверяют фюреру?
– После 15 марта – не особо доверяют, – сказал я, предварительно оглянувшись, не подслушивают ли нас, потому что говорил я святотатственное. Он снова посмотрел на меня пустым немецким взглядом.