– Гестапо десять дней назад приказало мне покинуть страну, – умолял он. – Мне надо выбраться сегодня, это последний шанс.
Рассел переспросил, правда ли все это: многие просители готовы были рассказывать развесистые истории, лишь бы получить визу.
– О боже, посмотрите на мою голову, если не верите.
Американец заметил, что под редкими волосами на голове собеседника порезы, указывающие, что эту голову недавно брили: характерный признак заключенного.
Нойман очень четко пояснил, почему ему надо уезжать прямо в этот день:
– Этой ночью начнется война. У меня есть друзья, они знают, – сказал он Расселу. – Если я не выберусь за границу, то потеряю свой последний шанс сбежать. Бог знает, что они…
Хотя молодой американец неоднократно слышал подобные просьбы, он поверил Нойману и пообещал помочь ему. Войдя в посольство, Рассел оказался в «сумасшедшем доме»: толпа просителей умоляла дать им драгоценную американскую визу. Он нашел бумаги Ноймана и обратился к вице-консулу Полу Коутсу с просьбой помочь ему проскочить длинную очередь. Но Коатс возразил, что Рассел позволяет личной симпатии к Нойману управлять его действиями.
– Это несправедливо по отношению ко всем остальным, – сказал он.
Рассел не сдавался:
– Я знаю, что это несправедливо, – ответил он. – Все происходящее несправедливо, если уж правду говорить. Несправедливо, что немецкая полиция высылает этого человека, хотя он не совершил никаких преступлений и ему некуда идти. Несправедливо гонять человека, пока он не сойдет с ума. Я сейчас не о справедливости думаю.
Рассел услышал, как неподалеку женщина умоляет его коллегу помочь её мужу, заключенному в Дахау.
– Мне очень жаль, – отвечал ей американец. – До вашего мужа зарегистрировались уже тысячи просителей. Ему придется ждать как минимум восемь лет.
– Но вы должны что-нибудь сделать, – умоляла женщина. – Он там умрет. Если начнется война, его никогда не выпустят.
Сотрудник консульства покачал головой, обозначив конец разговора.
Забирая свои бумаги и уходя, женщина разрыдалась. Американские квоты не менялись и никак не вмещали все то множество евреев, которые, согласно Расселу, заполняли «все углы и коридоры» каждого американского консульства в Германии.
Рассел трудился весь день, пытаясь сделать Нойману его визу. Оценив его целеустремленность, другой сотрудник консульства ближе к закрытию наконец сдался и нашел номер квоты, который можно было дать Нойману. Он даже посоветовал Расселу отвезти этого человека в аэропорт, чтобы помочь сесть на самолет в Роттердам, так как тот, получив американскую визу, отправится в США из этого голландского порта.
– У герра Ноймана виза в США, – саркастически сказал штурмовик, намекая на отсутствие у того голландской визы. – Замечательно, не правда ли?
Но тут вмешался один из бывших рядом чиновников:
– Пусть проходит, – сказал он. – У нас будет одним евреем меньше. Что с ним делать – это теперь проблема голландцев.
Таможенный офицер в последний раз взглянул на паспорт Ноймана и поставил штамп:
– Не пытайтесь вернуться в Германию, – сказал он. – Если вернетесь, то вас отправят куда надо.
История Ноймана – редкий пример счастливой развязки для событий того последнего дня перед началом войны. Впоследствии он вышлет Расселу открытку с подтверждением, что он отплыл из Роттердама.
В другой истории со счастливым концом участвует Йозеф Липский, польский посол в Германии. Ему позвонил его британский коллега, сэр Невил Хендерсон, чтобы сообщить о своем непростом разговоре с министром иностранным дел фон Риббентропом, после которого не осталось сомнений: немцы вот-вот нападут на Польшу. Беседа это происходила в 2 часа ночи 31 августа. Около полудня в тот же день Джейкоб Бим заметил Липского, сидевшего в своей машине на бензозаправке Shell в ожидании, когда наполнят бак. Уже после войны Бим встретился с Липским и упомянул, что видел его в тот день. Липский объяснил, что оставался в машине, опасаясь, что немцы иначе могут забрать её. Ранним вечером, всего за несколько часов до германского вторжения, Липский сбежал к себе на родину.
Хотя многие американские дипломаты и журналисты в Берлине лучше видели масштабы надвигающейся гитлеровской бури, чем находящиеся вдалеке, большая часть из них все же не представляла, как быстро силы Гитлера смогут захватить Польшу, а затем – большую часть континентальной Европы.
Во время своего обращения к рейхстагу 1 сентября Гитлер был в военном кителе.
– Я вновь надеваю этот китель, священный и дорогой для меня, – произнес он. – И я не буду снимать его, пока не добьюсь победы или не погибну.
Гитлер заявил, что он предпринимал «бесконечные попытки» сохранить мир, но польские войска вторглись на территорию Германии, вынудив его действовать. Бим, слышавший эту речь в Рейхстаге, счел её впечатляющей и направленной на то, чтобы убедить Британию и Францию не вмешиваться. Он назвал язык той речи «менее воинственным и угрожающим», чем это было в более ранних речах.
Совершенно другие впечатления были у Ширера, слушавшего эту речь из радиостудии, поскольку ему надо было как можно быстрее передать её содержание. Он обратил внимание на «странное напряжение, словно Гитлер сам был ошарашен тем, во что ввязался, и начал вести себя отчаянно». Гитлер объяснил, что если с ним что-то случится, то Геринг остается его преемником, а следом за ним – Гесс. Ширер согласился с коллегами, что речь звучала как лебединая песня диктатора.
В семь вечера, когда Ширер был все еще в радиостудии, взвыли сирены воздушной тревоги, а германские работники похватали свои противогазы и отправились в бомбоубежище. У американца своего противогаза не было, и ему никто ничего не предложил, только сказали следовать за всеми. Он так и сделал, но в темноте улизнул и вернулся в студию, где при свете свечи делал записи. «Никаких самолетов не прилетало», – записал он у себя в дневнике позже той ночью. Ожидая, что Британия и Франция сдержат свое обещание и встанут на защиту Польши, он добавил: «Но как только Англия и Франция вмешаются, все может измениться – прямо завтра. И я со смешанными чувствами надеюсь, что они выбомбят этот город напрочь, не задев меня». На деле же Британия и Франция не объявляли Германии войну до 3 сентября.
В первый вечер войны Ширер счел «забавным», что в ресторанах, кафе и пивных было по-прежнему полно народу. В 2:30 ночи он написал в своем дневнике: «Странно, что ни один польский бомбардировщик этой ночью сюда не прорвался. А вот получится ли также с британскими и французскими?» На следующий день он снова сделал запись: «Снова не было никаких налетов. Где поляки?»
В радиоэфире 2 сентября Ширер сообщил, что берлинцы, сильно нервничавшие во время первой ночи с затемнением, начали чувствовать, что их жизнь не слишком-то изменилась. «В ту ночь где-то после часу стало ясно, что если бы поляки могли выслать бомбардировщики, те бы уже долетели, и большинство ушло спать. Такси, которые в темноте видны заметны были лишь по медленно ездящим щелочкам света, в ту ночь сделали хорошие деньги».
Когда Гитлер объявил войну, Рассел, молодой клерк из посольства, вспоминал очень похожие настроения: «Ждали, что вот-вот, немедленно случится что-то фантастическое. Ничего не случилось». Но, подобно Ширеру и другим американцам в Берлине, Рассел отметил, что настроения эти вовсе не были похоже на ликование, которым сопровождалось начало прошлой войны. «Люди, с которыми я общался, были спокойны, печальны и собраны. Они собирались маленькими группами перед зданием нашего посольства, смотрели на нас через окна. По-моему, все это не похоже на начало мировой войны в 1914 г.» Рассел добавлял также: «Сегодня, как мне кажется, их втянули в слишком масштабную для них историю».
Он окажется вполне прав, но это станет видно намного, намного позже. Серия ранних немецких побед в Польше, как сообщали американцы из Берлина, внушала немецкому народу все крепнущую уверенность в себе, а военным – убежденность в мудрости решений Гитлера. 6 сентября Ширер отметил в своем блокноте: «Кажется, поляков просто разгромили». В последующие дни он добавил, что американские военные атташе были потрясены скоростью продвижения немцев, а многие журналисты впали в депрессию. Британия и Франция формально вступили в войну, но, «как говорят немцы, на западном фронте пока не прозвучало ни единого выстрела». 13 сентября Рассел горюет у себя в дневнике: «В Польше бушует война. О чем думают Англия с Францией? Так спрашиваем мы друг друга. Почему они не нападают на Германию сейчас, это бы заставило её сражаться на два фронта?»
Когда 17 сентября Советский Союз атаковал Польшу с востока, американцы в Берлине поняли, что судьба этой страны решена. Журналисты также обратили внимание и правильно поняли, что означает внезапное согласие немецких властей пустить их на фронт. Прибыв в Сопот на балтийском побережье, Ширер так записал в своем дневнике 18 сентября: «Весь день ехал сюда из Берлина через Померанию и Коридор. На дорогах полно моторизованных колонн немецких войск, возвращающихся из Польши. В лесах в Коридоре мерзко пахнет дохлыми лошадьми и сладковато – мертвыми людьми. Здесь, как сказали немцы, на немецкие танки пошла в атаку целая дивизия польской кавалерии – и была полностью уничтожена».
Добравшись на следующий день до Гдыни, Ширер увидел, что немцы безжалостно добивают один из последних польских отрядов, все еще оказывающий сопротивление: обстреливают с моря и с трех сторон на суше. Немецкий броненосец «Шлезвиг-Гольштейн» стоял на якоре в гавани Данцига, стреляя по польским позициям, а с позиций вокруг работала артиллерия. Поляков также атаковали танки и самолеты, а у защищавшихся были лишь винтовки, пулеметы и пара зенитных установок. «Поляки были в безнадежном положении. И все же они продолжали драться, – написал у себя в дневнике Ширер. – Немецкие офицеры рядом с нами одобрительно отзывались об их храбрости».
Джозеф Григг, берлинский корреспондент