United Press в Берлине, проявил решительность и сел в поезд, полный польских евреев, которых изгоняли теперь с территории Германии. Хотя он обнаружил, что условия в вагонах третьего класса «совершенно ужасны, просто подавляют», они все еще были неплохими по сравнению с позднейшими вагонами для скота, которые стали применяться для депортации вскоре после этого. Хоттелет не беспокоился о собственной безопасности, собирая таким образом материалы. «Я был американцем, я работал на американскую организацию, я не чувствовал никакой угрозы для себя, – заявлял он. – Я знал, что ситуация странная, но не опасная». Позже Хоттелет даже побывает в камере немецкой тюрьмы, но он все равно даже семьдесят лет спустя четко помнил это давнее чувство неуязвимости.
Конфликт, начатый Гитлером, быстро скис до стадии «странной войны», когда немцы весной 1940 г. использовали время для новых нападений, а французы тихо сидели за своей линией Мажино. 10 октября 1939 г. Ширер отправился в Женеву, и когда его поезд переезжал через Рейн, он увидел французских и немецких солдат, строивших укрепления каждый на своей стороне. «Армии словно соблюдали перемирие, – отметил он в дневнике. – Они занимались каждый своим делом на глазах у противника и в пределах его досягаемости… Диковинная война».
Королевские ВВС Великобритании атаковали немецкие корабли, но понесли тяжелые потери и причинили лишь незначительный ущерб. 2 октября их самолеты сделали первый ночной налет на Берлин, но уронили только пропагандистские листовки «в тщетной надежде, что читающие их люди устроят революцию, – не без насмешки писал сотрудник посольства Рассел. – Они могли просто сэкономить топливо». В этот ранний период конфликта настоящей войны в воздухе еще не велось, а режим затемнения в Берлине казался скорее предосторожностью, чем необходимостью. Британия и Франция отвергли «мирные предложения» Гитлера после его победы над Польшей, а британская морская блокада означала, что пайки только уменьшились. Но многие немцы цеплялись за «надежду на быструю победу и мир», как писал Отто Толишус, берлинский корреспондент The New York Times. На какие бы жертвы им ни приходилось идти, все оправдывал государственный лозунг: «Лучше жить в безопасности, чем богато». Сразу после окончания польской кампании американцы в Берлине увидели первый признак военных потерь: сообщения о гибели военнослужащих в местных газетах. «В ежедневной газете в Бреслау буквально каждый день появлялись сообщения о погибших – старые, известные фамилии. Эти семьи теперь теряли своих молодых людей, надежду семьи, – писал 8 октября своим детям в Чикаго Лохнер из Associated Press. – Теряли их наши друзья, а один раз даже родственники…» Он добавлял, что социальная жизнь вокруг заглохла, потому что все жили по карточкам – на хлеб, на мясо, на масло и так далее, так что ни у кого не было продуктов для гостей.
Лохнер отмечал, что люди старались не ходить по незнакомым местам вечерами из-за затемнения, да и несчастные случаи происходили чаще. Ночи становились длиннее и, как рассказывал дипломат Рассел, принесли с собой неожиданные плюсы по крайней мере одной категории населения. «В темноте девочки легко находили клиентов», – пояснял он. Хотя проституция в нацистской Германии была официально запрещена, заниматься этим делом во время затемнения оказалось куда проще. «Даже немолодые проститутки, с морщинами, стояли на углах, и темнота скрывала их уродливые лица. Они приглашающее подсвечивали фонариками свои ноги».
Джордж Кеннан, специалист по России, сам вызвался отправиться в Берлин, чтобы помочь в административной работе Александру Кирку, временному поверенному в делах. Он прибыл в столицу Германии вскоре после начала войны. Одно из самых ярких его воспоминаний о том периоде касается тех моментов, когда он возвращался вечером с работы домой: «Двигаюсь наощупь в кромешной темноте у Бранденбургских ворот, от колонны к колонне, ищу таким образом дорогу рукой до автобусной остановки… чудо, как водитель вообще находит дорогу среди асфальта без разметки, часто заснеженного… а потом страшноватый путь до дому, снова нащупывая стены по дороге».
Несмотря на все эти ежедневные сложности, относительно легко было не замечать войну – ведь она шла в другом месте. Примерно через месяц с момента начала войны Кеннан был в Гамбурге. Идя однажды вечером домой, он столкнулся с женщиной, выскочившей из темного угла и приветливо сказавшей:
– Не хочешь со мной пройтись?
Кеннан сказал, что не нуждается в её услугах, но купит ей выпить – и заплатит ей за разговор в баре больше, чем она берет за более существенные вещи. В своем любимом баре она рассказала ему про свою жизнь: у нее была дневная работа, она упаковывала посылки. Платили там плохо, но это позволяло ей избегать проблем других уличных девушек, которых отправляли в трудовые лагеря. Она была помолвлена с военным летчиком, который сейчас находился в Польше, «полным эгоистом», плохо с ней обращавшимся. А настоящим её заработком были ночные клиенты на улицах – о чем жених, конечно, не знал.
В её истории не было ничего экстраординарного, как не было ничего странного и в том, что Кеннан из любопытства пообщался с такой необычной собеседницей. Пусть его в будущем и ждала выдающаяся карьера дипломата и ученого, но в то время он был просто молодым человеком. Самым интересным моментом в этой встрече было не сказанное. «Только уже придя домой, я сообразил, что ни один из нас ни разу не упомянул войну», – написал он.
Среди нацистского руководства царила все растущая уверенность в том, что события идут так, как им хочется. На приеме в советском посольстве – 7 ноября, в день празднования годовщины Октябрьской революции – несколько американских журналистов общались с Герингом, который стоял у буфета, пил пиво и курил сигару. В группе журналистов был и Ширер, ожидавший, что командующий люфтваффе может быть несколько огорчен тем, что США все более открыто поддерживают Британию и что все чаще идет речь о поставке туда большого количества самолетов.
Но Геринг был общителен и в отличном настроении.
– Если бы мы могли производить самолеты только с вашей скоростью, мы бы ни на что не годились, – сказал он. – Ну право же! Сами самолеты у вас хорошие, но производите вы их слишком мало и слишком медленно.
И потом добавил:
– Однажды вы увидите, кто построил больше всего самых лучших самолетов.
Когда американцы спросили, отчего немецкие самолеты атакуют только британские корабли, Геринг ответил, что это весьма важные цели и что «это хорошая тренировка».
– Вы собираетесь бомбить порты противника? – настаивали американцы.
– Мы же гуманисты, – ответил Геринг.
Ширер с остальными не выдержали и рассмеялись.
– Нечего смеяться, – укоризненно сказал Геринг. – Я серьезно. Я – гуманист.
В менее официальных обстоятельствах американцы в Берлине с удивлением порой обнаруживали военный юмор. Харш, новичок из Christian Science Monitor, однажды услышал анекдот, ходивший среди окрестных жителей рабочего квартала. В этом анекдоте переодетый Гитлер заходит в пивную и спрашивает её владельца, что посетители на самом деле думают о фюрере. Владелец наклоняется к нему и шепчет: «Я не могу позволить, чтобы кто-то из завсегдатаев это услышал – но лично я думаю, что он не настолько уж и плох».
Как уяснили американские журналисты и дипломаты, многие немцы также слушали иностранные радиостанции, хотя это было строго запрещено. По оценкам Рассела, этим втайне занималось 60–70 процентов людей, и он также заметил, что в магазинах в первую неделю войны оказались распроданы все наушники для радио. Хотя его оценки, возможно, были завышены, он все же общался со многими немцами, обиняком выражавшими сомнения относительно Гитлера и войны – и поэтому не спешил делать скоропалительных выводов о народных настроениях.
«Если США вступят в войну, то я хочу продолжать помнить кое о чем, – писал он. – В Германии миллионы немцев не согласны с политикой своего руководства. И есть еще миллионы простых людей, которые верят именно в то, что руководство страны им говорит – особенно если оно повторяет это изо дня в день. Я не хочу ослепнуть от ненависти и забыть про это». Кеннан тоже писал нечто подобное. «Было трудно присоединиться к хору американской прессы и вашингтонским чиновникам, представлявшим немецкий народ толпой нечеловеческих монстров, сплотившихся за спиной Гитлера и с демоническим энтузиазмом рвущихся разрушать и порабощать всю Европу», – писал он в мемуарах. Даже Ширер, не склонный к снисходительности, был очень рад одной случайной встрече с немцем, проявившим то самое свободное мышление, что недавно процветало в стране. В январе 1940 г. он встретился в Берлине с одной женщиной, чтобы передать посылки от её родственников за границей. Ширер описывал её как «самую умную немку, которую я встречал за долгие годы». Она выражала недовольство готовностью своих соотечественников рабски следовать за нацистскими властями, представлявшими те варварские импульсы, что всегда были готовы проявиться. Она видела, что власть идет к уничтожению западной цивилизации и её ценностей, несмотря на весь тот вклад, который множество немцев внесло в её развитие.
Как она объяснила Ширеру, это путь к саморазрушению, результат нежелания или неспособности её соотечественников самостоятельно думать и действовать.
– Немец считает себя хорошим и умершим не зря, если стоит перед красным светофором, переходя только на зеленый свет, – даже когда прекрасно видит, что на него несется и вот-вот раздавит грузовик, правил дорожного движения не соблюдающий.
Американские дипломаты и корреспонденты продолжали жить, по выражению Рассела, «на нашем острове посреди Берлина в изоляции». Бензин сотрудникам посольства выдавали ограниченно, и он связывал это не столько с дефицитом военного времени, сколько с желанием нацистов ограничить разъезды американцев на своей территории. Власти также прослушивали все их телефоны и даже не особо скрывали это от американцев, так как благодаря этому те были осторожнее в общении с немцами.