Пайки для населения становились все жестче, исчезло все, от туалетной бумаги до шнурков, магазины все чаще выставляли у себя таблички «товар с витрины не продается». Но большинство американцев жило в параллельном мире. В 1939 г. на День благодарения, когда шел уже третий месяц войны, старший дипломат посольства Кирк пригласил в Берлине часть своих соотечественников на обычный обед. «Примерно сотня голодных американцев рванула к нескольким индейкам, выставленным на стол в буфете», – писал у себя в дневнике Ширер.
Потом этот журналист CBS отправился на обед в гости к Дороти и Фреду Ойшнерам – последний был менеджером United Press в Берлине, и там Ширер перекусил еще одной индейкой. Ему так понравился крем на тыквенном пироге, что он уговорил Дороти выступить в полночь в радиоэфире и рассказать слушателям в родной стране, как она делает его из масла при помощи «современнейшей» машины.
Несмотря на свои уникальные условия жизни, американцы все же общались с окружающими, а к сотрудникам посольства люди постоянно обращались за помощью. Приближалось Рождество, и Рассел сообщил, что «к нашим домам в Берлине доставляли неприлично большие корзины с едой, вином, шампанским и деликатесами». Те, кто все еще мог позволить себе упаковывать такие праздничные посылки, никогда не прилагали к ним открытки, указывающие имя отправителя, но обычно получателю посылки очень скоро приходило письмо с просьбой о помощи. В конце письма проситель обычно интересовался, благополучно ли добрался рождественский подарок, – и вот тогда уже подписывался полным именем и указывал адрес. Другие жаждущие визы предлагали американцам взятки деньгами прямо в консульстве, хотя старались делать это втайне и говорили при этом «уклончиво».
В январе 1940 г., когда пришли сильные зимние холода, американцы сделали каток из теннисного корта на заднем дворе посольства. Но доступ ко всем удобствам жизни, включая теплую одежду из Дании, зависел для них от тесных контактов с местными, так что они регулярно высылали в Америку сообщения о том, что немцы живут в отчаянных условиях и из-за этого нацистский режим может вскорости пасть.
Это правда: военные лишения очень чувствовались, и Кеннана поражало, как люди «внутренне очень сильно устранялись от претенциозных заявлений режима». Но он также отмечал, что «жизнь продолжалась, как могла, пусть и в трудных военных условиях». Рассел также сообщал о том, что война не вызывает у народа энтузиазма, и добавлял: «Однако Германия у меня на глазах работала, жила, крепла». Другими словами, мечты американцев далеко за морем о том, что немцы вот-вот поднимут восстание, были всего лишь мечтами.
Сотрудники посольства теперь оформляли бумаги для множества американцев, которые в первые месяцы войны начали готовиться к отъезду домой, так что на «острове» становилось все меньше народу. Да и общее ухудшение уровня жизни начало сказываться и на них тоже. К январю в квартирах обычно уже не было горячей воды, и сотрудникам посольства пришлось установить две оловянные ванны на верхнем этаже здания – одну для женщин, вторую для мужчин. Позже в январе Рассела пригласили на ланч в квартире консула Ричарда Страттона, где он встретился с Джейн Дайер, чей брат также работал в посольстве. Она собиралась ехать в Рим, где изучала музыку, но дом у нее на самом деле был в Алабаме.
– Я никогда в жизни не думала, что окажусь так далеко от дома, – говорила она хрипловатым голосом с сильным южным акцентом, немедленно очаровавшим Рассела, который сам вырос неподалеку, у Миссисипи.
После ланча они поставили пластинку и Рассел стал танцевать с Джейн. Вечер получился прекрасный. В самом конце Дайер спросила:
– А Германия точно воюет? То есть, я же не вижу ничего, похожего на войну. Все как было раньше.
Ответил ей Страттон:
– Вы просто еще ничего не почувствовали. Как те дети, что играют там на улице. Они тоже пока не замечают войны. Но наступит время, когда война придет ко всем к нам домой – к американцам, русским, африканцам, включая детей и нерожденных младенцев. Я думаю, что получится именно так.
Развлечения закончились. Дайер с Расселом в молчании обдумывали его слова.
Глава 11. «Может кормить белок»
Уильям Рассел объявил о своих планах уехать из Берлина в первую зиму войны. Его начальство в консульстве пыталось предложить ему прибавку к зарплате и новую должность, но он знал, что все равно находится в проигрышном положении: посольство наняло его сразу, как только он закончил учебу в Берлинском университете. Дипломатическая же служба предпочитала вознаграждать тех, кто делал карьеру стандартным путем: начинал в Вашингтоне, а потом уже получал назначение на службу за границей. Кроме того, Рассел хотел попробовать стать писателем и уже сделал изрядную часть рукописи книги, которую опубликует в 1941 г. под заглавием «Berlin Embassy» («Посольство в Берлине»). Там он писал о своем опыте, давая американцам узнать вещи, о которых не писали в новостных сводках.
10 апреля 1940 г., за три дня до назначенного отъезда, Рассел сидел в машине, припаркованной у посольства, со своей подругой немкой. «Мы не обнимались там, мы просто слушали в автомобиле радио», – как бы оправдывается молодой рассказчик. Утренние газеты в тот день были полны «ужасных новостей» о том, что немецкие войска вступили на территории Дании и Норвегии. По радио Геббельс зачитывал ультиматумы следующим жертвам нацистов, в которых говорилось, что у Германии «нет территориальных амбиций» в отношении этих стран и что «ни одна из этих стран не будет применяться как база операций против врага».
Рассел начал было с саркастических комментариев, но заметил, что у его девушки проступили слезы на глазах:
– Проклятый мерзкий лгун! – воскликнула она. – Проклятый мерзкий лгун!
Расселу это еще раз всерьез напомнило, что не все немцы маршируют строем вслед за Гитлером. Перед своим отъездом три дня спустя он попрощался с длинным списком своих знакомых, которыми обзавелся за три года пребывания в Берлине, – это были «американцы, немцы, нацисты, антинацисты, богатые, бедные, интеллектуалы, бродяги», как перечислял он сам. Когда он добрался до Инсбрука, его вызвали в штаб-квартиру гестапо, официально – проверить документы на машину. Машину его тоже обыскали, рукопись разворошили – но она осталась цела.
Он поехал в Италию. На границе очень дружелюбный сотрудник таможни поставил штамп у него в паспорте.
– Что ж вы уезжаете из Германии, молодой человек? Вам же понравилось у нас в стране, не так ли?
Когда Рассел машинально подтвердил это, таможенник добавил:
– Вернетесь к нам, как наступит мир?
Для молодого человека с Миссисипи Германия казалась интересной и порой весьма приятной, но Рассел с трудом представлял себе мир на это континенте в ближайшем будущем. Еще в Берлине, сидя в машине со своей девушкой, он сделал вывод, что Гитлер «пошел дорогой, на которой повернуть назад невозможно». Въезжая в Италию, он оглянулся на крутые холмы за своей спиной – но у него не было никаких иллюзий. «Отсюда не видно ни оружия, ни зданий, ни солдат, – писал он. – Но я-то знаю, что там леса кишат солдатами и щерятся оружием».
Многие американские официальные лица пришли примерно к тому же выводу еще до оккупации немцами Дании и Норвегии. Но у находившихся в США еще хватало иллюзий насчет Германии, особенно когда речь шла о надежде, что недовольство внутри страны из-за нехватки продовольствия приведет к свержению гитлеровского режима и ограничит его военные возможности. Джейкоб Бим приезжал в Вашингтон в первую зиму войны и отмечал после этого, что стал практически парией там из-за того, что объяснял: Германия стала слишком сильна. «Последнее, что было интересно правящим кругам Вашингтона, – это правда о том, что в руках Гитлера оказалась самая эффективная в мире военная машина», – сделал вывод его друг Джозеф Харш. Молодой дипломат говорил Харшу и другим американским журналистам, что тем не удалось донести до читающей публики масштаб ужасающей мощи Германии. «Джейк Бим обнаружил, что его начали считать защитником нацизма, когда он говорил людям в Вашингтоне, что немецкие танки без масла и смазки не становятся быстро небоеспособными», – добавлял Харш.
Как и Трумэн Смит, военный атташе, в последний раз работавший в Берлине до апреля 1939 г. и отсылавший на родину массу очень информативных отчетов о стремительной милитаризации Германии, Бим обнаружил, что плохие новости вызывают подозрения относительно мотивов принесшего их гонца.
Когда-то в 1922 г. Смит стал первым американским дипломатом, общавшимся с Гитлером. В начале марта 1940 г. заместитель государственного секретаря Самнер Уэллес стал последним, кто сделал то же самое. Он отправился в Европу, по его словам, для выяснения ситуации, без права вести переговоры – и, что еще важнее, без права угрожать применением силы, если Гитлер не отступится от своих планов. «Отвлечь Гитлера от его цели могло лишь одно: точное знание, что сила Соединенных Штатов будет направлена против Германии, если он попытается и дальше захватывать мир силой», – написал в своих мемуарах Уэллес. Столкнувшись с сильным давлением изоляционистов, требовавших не ввязываться в войну в Европе, администрация Рузвельта не собиралась позволить своему послу делать какие-то подобные намеки.
Уэллес знал Берлин в его предыдущую эпоху. Прибыв в город 1 марта, он немедленно смог познакомиться с новым Берлином, пока ехал от вокзала Фридрихштрассе к отелю «Адлон». На Унтер-ден-Линден, самом известном бульваре Берлина, стояла вооруженная охрана, присматривавшая за польскими военнопленными, подметавшими снег на улицах. В тот же день он встретился с министром иностранных дел фон Риббентропом, которого сопровождал Александр Кирк. Поверенный в делах был до того отрезан от контактов такого уровня, поскольку нацистский режим был крайне недоволен тем, что Рузвельт после Хрустальной ночи отозвал обратно в Вашингтон посла Уилсона, так что Кирк был рад теперь представившейся возможности. Но встреча принесла лишь разочарование. Уэллес три часа мучался, выслушивая, по его собственному выражению, «помпезные глупости» и «удивительную смесь ошибок и намеренной лжи». Министр иностранных дел, как он писал, «был крайне глуп». Поскольку ему не хотелось делать ничего, что могло бы поставить под угрозу его встречу с Гитлером на следующий день, посол из Вашингтона отвечал на пропагандистский монолог Риббентропа максимально осторожно. На следующий день в 11 утра Уэллеса провели в новую канцелярию Гитлера, «чудовищное здание», которое он сравнивал по создаваемому ощущению с современным заводом. Гитлер встретил его очень любезно, но официально, и Уэллеса поразило, что тот выше ростом, чем посол ожидал. «В реальной жизни он вообще не похож на то смешное существо, которое можно увидеть на фотографиях, – отмечал Уэллес. – Он полон достоинства и когда говорит, и когда двигается».