Когда речь заходила о целях Гитлера, Лохнер выражался очень прямо. Проезжая через Мюнстер – город, где в 1648 г. был подписан Вестфальский мир, – он писал, что, согласно планам германского лидера, «когда Англия и Франция встанут на колени», их представители подчинятся его воле. «Другими словами, Гитлер не собирался останавливаться на том, чтобы окончательно отделаться от условий Версальского мира, – передавал он в Нью-Йорк. – Он думал уже о 1648 г., когда Священная римская империя оказалась раздроблена на части, на бессильные маленькие государства». Теперь он намеревался «исправить эту ошибку».
Генерал Вальтер фон Райхенау, командующий 6-й армией, быстро захватившей Бельгию и готовой направляться к новым победам во Франции, при встрече с Лохнером и другими журналистами излучал уверенность в себе.
– Каждый немецкий солдат знает, ради чего сражается, – заявил он. – Для Германии это «быть или не быть». Я говорил со многими французами и с английскими пленными на их собственном языке. Они не понимают, в чем дело. Наши люди полностью уверены в нашем военном командовании. Они в своем не уверены. Так что в исходе у меня нет сомнения.
С того момента, как после начала войны посольство США в Берлине начало заниматься в том числе интересами граждан Франции и Британии, его дипломаты на основании Гаагской конвенции смогли проинспектировать лагеря с военнопленными из этих стран. Часть британских летчиков сбили еще до того, как германская военная машина развернулась на запад; кроме того, немцы захватили некоторое количество французов, делая рейды через границу. Разумеется, когда начались настоящие военные действия, число пленных многократно увеличилось. Все это означало, что американцы из берлинского посольства имели возможность собственными глазами посмотреть на то, в каком состоянии духа находятся захваченные летчики и солдаты.
«Стала видна весьма огорчительная разница в настроениях у французов и британцев, – писал Джейкоб Бим. – Например, французские офицеры мало беспокоились о своих людях, настроения у них были совершенно пораженческие… Для британцев же были куда более характерны дисциплина и стойкость». К 14 июня армия Германии вошла в Париж, а 22 июня французская делегация подписала перемирие в том же вагоне в Компьене, в котором подписывали когда-то перемирие 1918 г. Пораженческие настроение были столь сильны и исключений было так мало, что вернувшийся из недавно оккупированного Парижа Ширер записал в своем дневнике: «Франция не сражалась. Если и сражалась, то этого почти не видно». Хотя Гитлер решил устроить церемонию подписания в Компьене, а не Мюнстере, как ожидал Лохнер, журналист Associated Press был прав в том, что этот жест демонстрировал стремление Германии переиграть тяжелые моменты своей истории.
Другие жившие в Германии американцы могли лично видеть, что на фоне военных побед, происходивших одна за другой, никакие планы на будущее не могли казаться слишком грандиозными. Пьер Хасс был одним из берлинских корреспондентов, приглашенных в парижский Дом инвалидов, где Гитлер посетил усыпальницу Наполеона вскоре после того, как Франция сдалась.
Журналисты смотрели на нацистского лидера, погруженного в свои мысли. «Он сложил руки и пробормотал что-то, что мы не расслышали; губы его двигались, словно он говорил сам с собой, пару раз он качал головой», – вспоминал Хасс.
Гитлер наконец пришел в себя и наклонился вперед через балюстраду, чтобы взглянуть сверху на гробницу Наполеона.
– Наполеон, mein lieber, они страшно ошиблись, – сказал он внезапно довольно громко. Хасс признавался потом, что ему «стало страшновато так стоять напротив живого завоевателя и над мертвым императором». Журналист представить себе не мог, что имел в виду Гитлер.
Гитлер показал вниз, повторил, что это была «большая ошибка» и объяснил всем, стоявшим вокруг:
– Они поместили его в яму. Люди смотрят на гроб внизу под ними… А на Наполеона им следует смотреть снизу вверх, чувствуя себя маленькими рядом с огромным монументом или саркофагом у себя над головой.
Затем, проявляя хорошее понимание человеческой психологии, которое так помогало ему организовывать свои встречи с народом, производя сокрушительное впечатление, он добавил:
– Вы не произведете впечатления на людей, если вы идете по улице, а они стоят на крыше. Они должны смотреть вверх: будьте на возвышении, в центре внимания и выше уровня их глаз.
Если у слушателей и оставались сомнения, о ком же Гитлер на самом деле говорит, то он эти сомнения быстро развеял:
– Я никогда не совершу подобной ошибки, – объявил он. – Я знаю, как удержать власть над людьми послей своей смерти. Моя жизнь не закончится после смерти. Она только начнется.
19 июля стоявший на трибуне Рейхстага Гитлер держался невероятно гордо – не только для своих последователей-нацистов, но и для дипломатов, и для иностранной прессы. «Это был гитлеровский триумф, пик его карьеры, полное наслаждение победами», – писал Харш, добавив, что происходящую сцену «никто из присутствующих не сможет забыть». Нацистский лидер раздавал своим генералам награды и повышения, а также театральным жестом взял в руки маленькую коробочку, которую поместил в углу председательского стола, где находился Геринг, председательствовавший в рейхстаге. Открыв её, он достал усыпанный алмазами Большой крест Железного креста, дабы наградить своего верного сторонника, которого делал теперь рейхсмаршалом – особое звание, ставящее его выше фельдмаршалов.
Далее Гитлер заговорил, и слова его предназначались тем, кто за Ла-Маншем. Он осуждал и называл «разжигателем войны» Уинстона Черчилля, сменившего Чемберлена на посту премьер-министра как раз в то время, когда немецкие войска вступали в Нидерланды. Но он также говорил, что мирные договоренности все еще возможны.
– Я считаю, что могу призывать к этому, поскольку прихожу не как побежденный проситель, ищущий милости, а как победитель, обращающийся к голосу разума, – говорил он. – Я не вижу необходимости продолжать эту войну.
Рейсхтаг взорвался аплодисментами. Харш стоял возле Александра Кирка, который, как заметил журналист, апатично смотрел на все это. В этот момент к американскому поверенному в делах подбежал чиновник Министерства иностранных дел Германии:
– О, мистер посол, разве это не замечательно – теперь у нас будет мир, – воскликнул он.
Кирк был не из тех, кто проваливается в такие ловушки дипломатии. Он демонстративно ничего не ответил, лишь прикрыл зевок рукой.
– Проголодался я что-то, – произнес он. – Где тут можно поесть?
Судя по тому, что рассказывало большинство живших в Берлине американцев, рядовые немцы были от всего этого куда в меньшем восторге, чем ожидало их правительство. В день падения Парижа из репродукторов на Вильгельмплац возле гитлеровской рейхсканцелярии, Министерства пропаганды и герингского люфтваффе раздавалась победная музыка. Харш, наблюдавший все это, насчитал на всей этой большой площади не больше сотни людей. Восторженный голос объявил, что немецкие войска выходят на площадь Согласия, и затем раздались звуки «Песни Германии». «Небольшие группы собравшихся вскинули правые руки в казенном нацистском салюте, – вспоминал Харш. – Громкоговорители замолкли. А люди разошлись. Никаких громких восторгов. Никто не выразил особой радости».
Но Харш понимал, что отсутствие ликования – это вовсе не признак деморализованного состояния, на которое так надеялся Запад. «Военные трофеи всех видов, что рекой потекли в Германию начиная с середины лета 1940 г., стали для немцев убедительным аргументом в пользу того, что война может быть прибыльна и что окончательная победа заполнит их опустевшие столы и буфеты земными благами», – писал он. Это помогло нацистам куда лучше, чем официальная пропаганда. «На стороне доктора Геббельса красноречиво выступали голландский сыр, бельгийские кружева и парижский шелк».
Разумеется, появление в Берлине женщин в новых колготках без стрелок, новые продукты и новая одежда – все это было временно. Продовольственные пайки никуда не делись, равно как и строгий рабочий режим. Харш, Ширер и остальные отмечали, что большинство обычных немцев хотели мира – но в том же смысле, в котором хотело и их правительство, т. е. на условиях Гитлера. Они предпочли бы избежать новых боевых действий, но их устраивала только победа. Многие немцы получили на оккупированных территориях более высокие посты, чем имели когда-либо шанс занять дома – и быстро привыкли к новому статусу. «Эти немцы не просто получили возможность разбогатеть, как им и не снилось до сих пор, – они стали настоящим привилегированным классом», – пояснял Харш.
В дальнейшем серии побед Германии превратили даже самых закоренелых скептиков в верующих. Шульц, корреспондент Chicago Tribune, рассказывала историю о жене профессора, которого она знала как «убежденного антинациста». Когда его сын вступил в гитлерюгенд, гестапо арестовало его за гомосексуализм. Родители в отчаянии попросили Шульц о помощи, и американка посоветовала найти им хорошего адвоката из нацистской партии, а также быть готовыми давать большие пожертвования партии. Она также уговорила одного из своих знакомых нацистов организовать роскошный обед для одного партийного руководителя, чтобы смягчить его. В конце концов «после лжесвидетельства и взяток» мальчика отпустили, позволив ему избежать «адского», по выражению нацистского руководителя, концентрационного лагеря. Отец ребенка также присутствовал на том обеде, демонстрируя свою лояльность. Тем не менее, когда Германия вошла в Норвегию, мать мальчика пришла к Шульц в полном восторге.
– Может, нам действительно надо было пройти через нацизм: благодаря ему мы стали сильными, – сказала она американке, которая была напугана этой трансформацией. – Он принес нам великие военные победы и принесет еще больше.
Ориентируясь на этот опыт, Шульц делала вывод: «Глубоко в сердце немецкой женщины есть жажда завоеваний». В своей книге 1944 г. «Германия попробует еще раз» она предсказывает, что, когда Германия проиграет войну, многие из этих женщин окажутся разочарованы – «но не нацизмом, а лишь его поражением».