ан, которые одна за другой оказывались во власти нацистов. Это все больше загружало их работой, и это также означало, что американские дипломаты все больше оказывались в изоляции.
Американские журналисты тоже все больше чувствовали, что остаются одни. Часть их самых знаменитых коллег уже уехала. Ширер покинул страну в декабре 1940 г., Харш и Шульц – в январе 1941 г. В отличие от многих своих соотечественников за океаном, все еще надеявшихся, что США не вступит в войну, эти корреспонденты были убеждены, что отсидеться не удастся. Харш собирался написать книгу в надежде все объяснить своим соотечественникам – а для этого надо было возвращаться домой. «Я чувствовал, что, вероятно, пора ехать назад и написать обо всем том, что я не мог сказать, пока отсылал сообщения из Берлина», – вспоминал он.
Журналисты не так страдали от постоянной цензуры, как их коллеги на радио, но всегда существовали негласные правила. Первым из них, как сформулировал Пьер Хасс, было следующее: «Никогда ни делом, ни устным словом, ни даже телеграммой не сообщай ничего, что могло бы быть понято как обвинение или осуждение правительства и лично фюрера». Хотя корреспондент International News Service также указывал, что они со своими американскими коллегами «были для нацистов самой привлекательной добычей» до середины 1941 г., поскольку Германия все еще надеялась, что США не вступят в войну, он также жаловался, что последующая цензура фактически приводила к тому, что журналистам приходилось опираться в основном на официальную информацию – и дезинформацию. «Все остальное было табуировано», – писал он.
Харш вспоминал, что позже отношение к американским журналистам стало более враждебным, особенно в связи с победой Рузвельта над Уэнделлом Уилки на выборах в ноябре 1940 г. Хотя Уилки был либеральным республиканцем, впоследствии поддержавшим Рузвельта и боровшийся с изоляционистами, во время предвыборной гонки он не слишком ясно давало понять, какого направления он будет придерживаться, если его выберут. Его сестра Шарлотта была замужем за коммандером Полом Пилем, атташе морской авиации США в Берлине. Они оба часто бывали по воскресеньям насалонных встречах представителей Министерства иностранных дел и люфтваффе. «Много раз я слышал, как она говорила: если её брат выиграет выборы в 1940 г., то он не позволит США вступить в войну», – писал Харш.
Когда в начале 1941 г. Америка начала активнее помогать Великобритании, иностранным журналистам тоже стало сложнее жить. С ними явно начали иначе обращаться. Было организовано два клуба для прессы, как бы для удобства – с изобилием вина и закусок, – но основной целью клубов было распространение пропаганды и слежка за журналистами. Гестапо «все знало про каждого из нас», как писал Говард К. Смит. «У них были агенты в обоих клубах для прессы, мелкие подлецы, пытавшиеся изображать дружелюбие». Они также держали своих агентов в популярных местах для общения вроде отеля «Адлон» и «Die Taverne».
С учетом всего этого Смит и остальные ни капли не поверили официальным объяснениям того, почему в субботу 15 марта 1941 г. семь представителей гестапо появились у дверей Ричарда Хоттелета, коллеги Смита по берлинскому корреспондентскому пункту United Press. Хоттелета забрали в тюрьму и там сказали ему, что арестован он «по подозрению в шпионаже». Как лаконично выразился Смит, «был бы шпионом – гестапо бы знало».
Бим, которого к тому времени перевели обратно в Государственный департамент, полагал, что Хоттелета забрали в отместку за арест немецкого журналиста в Вашингтоне, по обвинению в шпионаже. Но Смит был убежден, что реальная причина одновременно и более личная, и более общая. Он указывал, что Хоттелет бешено ненавидит нацистов – последствия того, что он прожил в Берлине «слишком долго, чтобы это оставалось безопасным». Хоттелет уже «не мог скрывать своей ненависти и только бешено тряс головой, сталкиваясь с пустыми пропагандистскими сочинениями мелких бюрократов Министерства пропаганды в ресторанах клубов для прессы, – писал Смит. – Говоря выразительным языком самого Дика, он ненавидел их до самых печенок». Поскольку нацистам надо было кого-то арестовать, чтобы запугать остальных работавших в Берлине журналистов, Хоттелет оказался очевидной подходящей жертвой.
Хоттелета поместили в одиночную камеру с табуреткой, койкой и туалетом в углу. С шести тридцати утра до четырех тридцати дня ему не разрешалось ни сидеть, ни лежать на койке. Ему поначалу также не давали ничего читать, а очки отобрали, «чтобы не допустить самоубийства». Это означало, что он часами просто сидел на табуретке и читал то, что написали на стене другие заключенные. Судя по всему, эту камеру часто использовали для иностранцев. Кто-то написал по-английски «Дом, милый дом! Мама, где же ты?». Другая надпись гласила: «vive l’internationale». Были там надписи и на русском, но Хоттелет не мог их понять.
Есть ему давали в основном черствый черный хлеб, кофезаменитель и суп с бобами, лапшой или ячменем. Он понял, что тюрьма была весьма интернациональной: там сидели русские, поляки, чехи, японцы и итальянцы. Было и несколько католических священников.
Поначалу гестапо часто таскало его на допросы, иногда дважды в день. Он всячески отрицал, что был шпионом, допрашивающие же пытались его запугать.
– Ты не будешь чувствовать себя так уверенно, когда мы займемся тобой по-настоящему и будем всерьез задавать вопросы, – говорили они.
Или даже:
– Будешь здесь сидеть, пока не сознаешься. Никуда не денешься. Размякнешь, как масло. Времени у нас много.
Но с Хоттелетом обращались совершенно не так, как с другими заключенными. Гражданство США и профессия давали ему некоторую защиту. Представителю американского консульства разрешили посетить его, принести чистую одежду – хотя мыло, зубную щетку и пасту, которые он взял собой, передать заключенному не разрешили. 3 мая Хоттелета перевели в тюрьму Моабит в другой части города, где кормили чуть лучше. Когда разошлась новость, что он американец, местные привилегированные заключенные стали подкидывать ему немного картошки, что помогало справляться с голодом. Вскоре ему разрешили получать ежедневную газету, а также брать по две книги в неделю из тюремной библиотеки. Самой интересной из найденных им книг оказалась De Profundis Оскара Уайльда, вдумчивое сочинение, написанное им во время тюремного заключения в Англии.
8 июля Хоттелета, к его полнейшему изумлению, отпустили и доставили представителю посольства США. Он за время заключения успел потерять 15 фунтов, но все это было ерундой по сравнению с тем, что регулярно случалось с другими заключенными. И все же Смит с коллегами прекрасно поняли намек нацистов: американские журналисты более не неприкосновенны – и лучше бы им быть осторожнее. 17 июля Хоттелет тихо уехал из Берлина. Описывая, как его отпустило, когда он ближе к концу месяца увидел наконец впереди Нью-Йорк, он писал: «Теперь я знаю, что возможность просто самому открывать двери – это то, за что следует испытывать благодарность и не считать это чем-то само собой разумеющимся».
Немецкие цензоры перестали изображать дружелюбие, общаясь с последними оставшимися в Берлине американскими репортерами.
– Вы в аномальной ситуации, – сказал как-то Смиту чиновник из Министерства пропаганды. – Вы нам здесь не нужны, вы сами не хотите здесь оставаться. Почему вы не уезжаете?
Тех, кто выступал по радио, цензура контролировала все строже: например, по воспоминаниям Смита, нельзя было упоминать никакие антиеврейские меры, равно как и казни «чешских патриотов, французских коммунистов или заложников». Смит был в отчаянии от того, что тексты в результате получались «совершенно пустые». Как и другие американские репортеры, он начал методично уничтожать все свои рабочие записи после использования, оставляя свой письменный стол почти пустым – только карандаши, ручки и чернила. Были причины считать, что любая записка может стать основанием для преследования журналистов и их источников.
Двое журналистов, вернувшихся в США за несколько месяцев до того, уже отправили свои книги в печать. В июне 1941 г. на прилавках книжных магазинов появился ширеровский «Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента» (Berlin Diary: The Journal of a Foreign Correspondent, 1934–1941). В одной из последних берлинских записей он признал, что как наблюдателя его трудно назвать бесстрастным. «Мы смотрели на все это вблизи, стоя у самой сцены, мы своими глазами видели, как нацистские сапоги топчут Европу, мы своими ушами слышали полные истерической ненависти речи Гитлера – и мы с трудом сохраняли способность видеть все в исторической перспективе», – писал он. Как и почти все журналисты, жившие в те времена в Берлине, он обнаружил, что постоянно возвращается к вопросу «странного противоречивого характера немецкого народа» – и того, как Гитлер сумел добиться столь полной власти над ним.
Ширер спорил с идеей, которую приписывал многим американским либералам, о том, «что нацизм – это форма правления и образ жизни, неестественный для немецкого народа, к которому их принудила горстка фанатиков, оставшихся после прошлой войны». Он отмечал, что нацисты при свободных выборах никогда не набирали большинства голосов – хотя набирали немало. «Но в последние три или четыре года нацистский режим начал выражать нечто, очень глубоко сидящее в немецкой натуре, и в этом смысле он действительно является представителем того народа, которым правит». В отличие от других национальных государств в Германии не было «баланса», как он выражался, а внутренние противоречия и обиды заставляли её метаться из одной крайности в другую. Веймарская эпоха, пояснял он, была крайней формой либеральной демократии, «а теперь они бросились в крайнюю форму тирании», поскольку в хаосе двадцатого века им оказалось слишком сложно «думать и принимать решения как свободным людям».
Это привело Ширера к теории «двух характеров» у немцев. «Как индивидуум, он может кормить белок воскресным утром в зоопарке. Он может быть добрым и сочувствовать. Но объединившись в толпу с остальными немцами, он может преследовать евреев, пытать и убивать других людей в концентрационном лагере, массово бомбить женщин и детей, без особых оправданий просто захватывать земли других народов, вырезая их в случае сопротивления и порабощая их».