Я молчал.
— Если ты не будешь мужчиной, как сможет она стать женщиной?
— Ты считаешь, что женщина — рабыня? — с презрением спросил я.
— Я была в руках сильных мужчин и отвечу — да!
Я был ошеломлен.
— Ты ошибаешься! — закричал я. — Ты ошибаешься!
Я ужасно испугался тогда, что если то, что она сказала, — правда, то внутри меня может быть хозяин. Но если женщина опустится передо мной на колени и попросит надеть на нее ошейник, разве я не испугаюсь замкнуть ее прелестное горло жесткой хваткой железа? Разве не стану я бояться овладеть ею, принять могущественную ответственность господства? Была ли у меня сила и крепость, смелость быть хозяином? Не боялся ли я, что окажусь неспособным контролировать, укрощать и покорять такое сложное, прекрасное животное?
Нет, я наверняка, краснея и пугаясь, поторопился бы поднять ее на ноги, пытаясь смутить и пристыдить за то, что проявила свою чувственную природу. Мне пришлось бы подстрекать ее быть мужчиной. Если бы она была мужчиной, то я мог бы со спокойной совестью оставить женщину в ней неудовлетворенной.
— А ты глупый, — сказала она.
Меня разозлило это, но я напомнил себе, что я — человек с Земли и женщины могут злить и оскорблять меня, сколько им угодно, с полной безнаказанностью. Если бы им не разрешали этого делать, как бы они смогли уважать нас?
— Я не удивляюсь, что женщины равны таким мужчинам, как ты, — заявила она. — Мне кажется, Джейсон, что ты, весьма вероятно, равен женщине.
Я молчал.
— Ты — презренный раб, — сказала она.
— Тебе бы понравилось быть равной с мужчинами, — сказал я ей.
— Женщины мечтают не о равенстве, а о хозяевах, — ответила она.
Я сердито сел спиной к стене.
— Унизительно носить ошейник в этой камере, — заключила она и легла на одеяло, повернувшись ко мне спиной.
Она не подумала закрыть свое прелестное тело. Каждый дерзкий, соблазнительный изгиб ее тела был выставлен передо мной презрительно, насмешливо. Это было оскорбление рабыни, наносимое слабому рабу, которого она не боялась.
Мои кулаки сжались. Волна гнева накрыла меня. Я представил, как подскакиваю к Лоле, резко бросаю ее на спину и начинаю хлестать по щекам ладонью и затем безжалостно насилую ее, напоминая, что она всего лишь рабыня, брошенная мне на ночь…
Но я не сделал этого. Я контролировал себя.
Я ведь пытался поладить с ней по-хорошему!
Мой взгляд остановился на хлысте, лежащем на скамье. Я представил, как использую этот хлыст на ее красивом теле, пока она не запросит пощады. Лола поняла бы только пинки или удары хлыста. Это те аргументы, которые могут убедить женщину. Мне не удалось найти с ней общий язык, несмотря на то что я был внимателен и вежлив и обращался с ней благородно и с уважением. Я обращался с ней как с равной, а в ответ получил насмешку и презрение!
Я почти ничего не понял из того, что произошло. Она высмеяла меня, а я обращался с ней как с товарищем, пытался увидеть в ней личность.
— Ты собираешься бить меня хлыстом? — спросила она.
— Конечно нет, — ответил я.
— Я так и думала, — сказала она и, перевернувшись, легла на спину, уставившись в потолок.
Увидев ошейник у нее на горле, я снова сел у стены и, встревоженный, задумался. Лола не поняла, что такое джентльмен. Она привыкла только к дикарям с Гора. Я был слишком хорош для нее.
— Ты не кажешься благодарной, — сердито сказал я.
— За что я должна быть благодарной?
— Тебя отправили ко мне для наказания, — ответил я. — А я не наказал тебя.
— Как умны были мои хозяева, — с горечью проговорила она. — Должно быть, я сильно не угодила им.
— Я не понимаю!
— Я наказана самым жестоким образом.
— Я не понимаю, — повторил я. — Я не наказывал тебя.
Внезапно, удивляя меня, Лола перекатилась на живот и ударила маленькими кулачками по одеялу. Она начала истерически плакать. Я не мог понять ее.
— Что случилось?
Она вскочила с одеяла и с жалобным видом, всхлипывая и рыдая, подбежала к решетке. Прижалась к ней своим прелестным телом и, вытянув руки сквозь прутья клетки, закричала в пустой коридор:
— Хозяева! Хозяева! Выпустите меня! Пожалуйста, выпустите меня!
При этом Лола ударяла по решетке своими крошечными, красивыми руками.
— Выпустите меня! — умоляла она. — Пожалуйста, выпустите меня, хозяева!
Затем сломленная, рыдающая Лола опустилась на колени к решетке, склонив голову, держась за прутья руками.
— Выпустите меня отсюда, хозяева! — плакала она. — Пожалуйста, выпустите меня отсюда, мои хозяева!
Но никто не ответил на ее крики. Лола стояла на коленях у решетки, опустив голову, и шептала:
— Выпустите меня. Пожалуйста, выпустите меня, хозяева…
— Я не понимаю тебя, — сказал я.
Она продолжала плакать.
— Я не понимаю, — повторил я, — я не наказывал тебя.
— Ты знаешь, в чем было мое наказание? — плача, спросила она.
— Нет.
— Оно было в том, что меня поместили с тобой, — ответила она и опустила голову.
Я вернулся туда, где до этого сидел, и опустился на солому. Она, всхлипывая, осталась у решетки. Там же, позже, Лола заснула. Я прислонился к стене, испытывая гнев. Заснуть не удалось.
8. Я ОПОЗОРЕН. Я ПОКИНУ ДОМ АНДРОНИКАСА
— Залезай, — сказал Продикус.
Грон с голой грудью стоял позади него, опершись на эфес большого, длинного, изогнутого меча.
— Подожди, — приказала леди Джина.
Я стоял на коленях перед квадратным железным ящиком, отделанным белой эмалью изнутри. Одна из его стенок лежала на плитках.
Я напрягся. На двух сторонах ящика красной краской была нарисована печатная буква «Кеф». «Кеф», конечно, является начальной буквой не только в слове «кейджера», наиболее употребимом для обозначения рабыни, но также для слова «кейджерус», что обозначало раба-мужчину. Ящик вполне подходил для раба-мужчины. Это было ясно и по размерам ящика — он превышал размеры тех, что обычно предназначены для рабынь. Эти ящики также метятся красным по белому, но буквы на них пишут курсивом, который применяется на клеймах для женщин.
— Прошлой ночью, Джейсон, мы бросили тебе рабыню, — произнесла леди Джина и тряхнула распущенными хвостами своей плетки.
Я не поднимал головы.
— Мне было интересно посмотреть, что ты будешь делать с ней. Тогда я полагала, что в тебе сохранилась хотя бы частичка мужского начала.
Дрессировщица внезапно взмахнула плетью, и я вздрогнул.
— Теперь я вижу, что в тебе ее нет!
Она снова ударила меня, и хвосты плети обожгли мою спину. Я не смог удержать слез и заплакал не столько от боли, сколько от разочарования, отчаяния и стыда. Я знал в глубине сердца, что заслужил наказание.
— Можно сказать, моя госпожа? — с мольбой попросил я.
— Говори, — разрешила леди Джина.
— Я землянин, — попытался объяснить я. — Мы доказываем свое мужское начало, отрицая его. Тот, кто ведет себя в меньшей степени по-мужски, демонстрирует подлинное мужество.
— Ты веришь в это? — спросила леди Джина.
— Нет, госпожа, — с горечью сказал я. — Не верю, меня просто научили так говорить.
— Люди, которые гордятся тем, что отвергают свое мужское начало, обманывают себя. Возможно, таким образом они защищаются от осознания того, что на самом деле у них попросту нет мужского начала, которое следует отрицать.
Я не поднимал головы. Мне было известно, что мужчины отличаются один от другого. Некоторые, возможно, действительно лишены мужского начала. Для таких проще всего изощряться в притворном отрицании его. Отдельные мужские особи — полагаю даже, достаточно многочисленные — не испытывают сильных потребностей и сексуального голода. Жизнь не готовила их к осознанию потребностей, желаний и страстей. Конечно, они не знали, что у более глубоких и мощных натур более глубокие желания и страсти. Эти желания и страсти подобны краскам, которых они не могут видеть, звукам, которых они не могут слышать, словам, которые должны навсегда остаться за пределами их понимания.
Но может быть, я ошибался? Может быть, в мужчинах остались еще черты бродяги и охотника? Возможно ли навсегда забыть трепет пойманной окровавленной добычи в руках или жгучее желание откинуть голову и завыть на луну в ветреную ночь?
— Как же человек может знать, есть ли у него мужское начало, если он никогда не выражал его? — язвительно поинтересовалась леди Джина.
— Я не знаю, госпожа.
— Пусть те, кто проявлял свою мужскую природу, решают сами, хотят ли они отрицать ее?
Я ничего не сказал на это, потому что не знал, что значит — по-настоящему быть мужчиной. Я боялся мужской природы. Предположим, я обрел мужественность. Как, вкусив однажды мясо, кровь и победу, смог бы я подавить обретенное право первородства?
Мужчины не должны быть мужчинами. Я знал это и не поднимал головы.
— Раб! — с насмешкой произнесла леди Джина.
Я стоял на коленях, со стальным ошейником дома Андроникаса на горле перед открытым ящиком для рабов. Наверху он имел два ряда колец, каждое крепилось на краю верхней крышки, через которые продевались длинные шесты для переноски. Позади, за Троном, стояли рабы-переносчики, огромные, мускулистые мужчины в ошейниках. Двое из них держали шесты, похожие на пики.
— Подними глаза, раб Джейсон, — приказала дрессировщица. — Посмотри вокруг себя.
Я огляделся.
— Как к тебе относятся, прелестный раб?
— С презрением, госпожа, — ответил я.
— Верно, — подтвердила леди Джина.
Это была правда. Даже рабы презирали меня, землянина, стоящего на коленях.
— Опусти голову, раб, — велела мне леди Джина.
— Слушаюсь, госпожа.
— Ты годишься для того, чтобы быть рабом, — презрительно сказала она.
— Да, госпожа, — подтвердил я, не понимая, почему она сердится. Казалось, я разочаровал ее. Но что свободная женщина хотела от того, кто был только рабом?
Внезапно, закричав от ярости, леди Джина принялась стегать меня плетью. Наконец, спустя некоторое время, она утомилась. Спрятав кнут за пояс, леди Джина приподняла за волосы мою голову.