Когда Макрон вспоминал о друге, печаль его еще более увеличивалась. Девушка была дорога Катону более всего на свете. Утрата ее разобьет сердце молодого человека. Кроме того, Макрону хватало здравого смысла, чтобы понимать, что и его собственная смерть станет для Катона тяжелым ударом. Они были близки, как два брата, хотя подчас Макрон видел в нем скорее сына и боялся, что парень пойдет на неоправданный риск, обнаружив, что их обоих взяли в плен. Если только Катон еще жив, останавливал он себя.
Аякс устроил их мучение совершенным образом, думал Макрон. Им была оставлена жизнь, но в остальном они были лишены всякого достоинства, уподоблены животным… нет, хуже, чем животным. Не имея возможности бежать или получить свободу в результате переговоров, они ожидали мрачного будущего, того дня, когда Аякс пресытится их мучениями и предаст обоих в руки своих мясников. Но до этого часа Макрон караулил любой шанс и, насколько это было возможно в столь ограниченном пространстве, упражнял свои мышцы, чтобы тело не обмякло и не одеревенело в тот час, когда ему придется мгновенно перейти к действию.
Повернувшись к Юлии, он заставил себя улыбнуться.
— До полудня уже недолго.
— Время не движется, — шепнула женщина, откинув голову к прутьям и щурясь на копья ослепительного света, разившие пленников с неба. Закрыв глаза, она на некоторое время умолкла и заговорила не сразу. — Сколько дней мы уже находимся здесь?
Макрону пришлось на мгновение задуматься. Хотя он и вел подсчет, однако припомнившееся число озадачило его самого. Он принялся пересчитывать для проверки.
— Кажется, шестнадцать. Да, шестнадцать, я в этом не сомневаюсь.
— Шестнадцать дней, — вздохнула Юлия. — А мне кажется, шестнадцать лет… Я хочу умереть.
— Ну, не надо так говорить, — ответил Макрон заботливым тоном. — Пока живы мы сами, жива и надежда.
Девушка хрипло усмехнулась:
— Живы? И ты считаешь такое существование жизнью?
— Да, считаю. — Макрон постарался по возможности распрямиться и посмотрел на Юлию. — Мы выйдем из этой клетки, Юлия. Не оставляй этой мысли. Я клянусь тебе в этом именами всех богов. Мы выйдем отсюда.
С надеждой посмотрев на него, она кивнула с полной печали улыбкой:
— Ты прав, не спорю. Нас вытащат из этой клетки, чтобы убить. Или, быть может, просто оставят умирать здесь, и однажды кто-нибудь вытащит наши трупы отсюда и бросит в канаву — на потеху крысам, воронам и псам.
— Прекрати! — рявкнул Макрон, заставив себя мило улыбнуться. — Во мне пробуждается голод.
Внимательно посмотрев на него, Юлия расхохоталась. Макрон присоединился к ее веселью, с облегчением радуясь тому, что искорка прежней Юлии еще не погасла. Горстка находившихся неподалеку мятежников прислушалась к веселью, доносившемуся из грязной клетки, после чего один из телохранителей гладиатора подошел к ним и ткнул тупым концом копья в спину Макрона.
— Тихо, ты!
— Отвали на хрен, — отозвался Макрон, и раб ударил еще раз, уже сильнее, больно задев ребра Макрона. Глотнув воздуха, тот скрипнул зубами, стараясь перетерпеть боль. Страж удовлетворенно хрюкнул, плюнул сквозь прутья и неторопливо удалился в тень корявой маслины.
— Макрон, с тобой все в порядке? — Юлия с тревогой посмотрела на него.
— Жить буду. — Он дернулся. — В отличие от этого ублюдка — после того как я окажусь на свободе.
— Слова…
— Я сдержу свое слово. Я возьму это самое вот копье и вгоню ему в жопу, так что изо рта его вылетят гребаные зубы… прости мой галльский, госпожа, опять забылся.
Юлия покачала головой:
— Не стоит извиняться. Как мне кажется, за последние две недели мы с тобой существенно переросли светские условности.
— Но тебе это было труднее, чем мне, надо думать.
— Да… — Юлия переменила позу и негромко простонала, пытаясь найти более удобное положение спиной к прутьям.
Отвернувшись, Макрон снова принялся рассматривать происходящее в заливе. Внушительные и тяжеловесные торговые суда были полностью беззащитными против римских военных кораблей. Тем не менее мятежники заранее узнают об их приближении. Протяженность полуострова составляла чуть менее двух миль, и заканчивался он узким, открывающимся в море проливом. Люди Аякса немедленно увидят римские корабли, если они приблизятся к входу в бухту. И получат достаточно времени, чтобы сжечь или потопить весь хлебный флот.
Макрон вдруг услышал негромкое всхлипывание и, повернувшись, заметил, что Юлия вновь пытается скрыть слезы. Он открыл было рот, чтобы попытаться чем-нибудь утешить девушку, однако понял, что сказать ему нечего. Утешения не было. Никакого. И быть не могло.
— Макрон?
— Да, госпожа?
— Подчас я жалею, что ты не убил меня там, в ущелье, когда у тебя была такая возможность.
Слова ее заставили Макрона устыдиться. Были такие мгновения, когда он и сам жалел о тогдашних колебаниях… нужно было убить Юлию коротким уколом меча, после чего обратить клинок против себя самого. Однако он презирал себя за одну только эту мысль, ибо шанс спастись и отомстить существует всегда, каким бы ничтожным ни кажется. Он хмыкнул.
— Я сделал бы это, но меня успели вырубить еще до того, как я успел ударить. Быть может, боги пощадили нас не без причины.
— В самом деле? И чего ради они нас пощадили? Чтобы посмотреть, сколько мы сумеем выдержать вот это? — Юлия зашлась сухим смешком, закашлялась и умолкла. Наконец она вновь заговорила полным тревоги голосом: — И ты в самом деле думаешь, что Катон будет любить меня, если мы пройдем через все это?
— Конечно! С чего это ты вдруг усомнилась в нем?
Прикусив губу, Юлия посмотрела на собственное тело.
— Посмотри на меня. Я отвратительна. Я превратилась в грязь. Эта… мерзость въелась в меня настолько, что, наверное, я навсегда пропиталась ею.
— Нет ничего такого, что нельзя было бы отмыть в хорошей бане, — бодрым тоном ответил Макрон. — Сама увидишь. Когда все это закончится, сядешь в ванну, отмоешься, хорошенько поешь, и мир сделается совершенно другим. И Катон будет рядом. Говорю тебе: ты станешь утешением для его скорбных глаз.
— Но есть кое-что такое, такая грязь, которую не отскребешь никакой мочалкой, Макрон. — Девушка коротко глянула на центуриона. — Я не дура, и тебе это известно.
— Я никогда не считал тебя дурой.
— Тогда не надо утешать меня. Если — то есть когда — Аяксу надоест держать нас в клетке, он отправит нас на муки, так ведь?
Молчание Макрона оказалось достаточно красноречивым, и Юлия продолжила:
— Однажды ночью, вскоре после того, как нас поймали, я подслушала беседу наших стражников. Они говорили о женщине, которая сидела в этой клетке до нас. О жене Гирция. Когда Аяксу наскучило смотреть на ее унижение, он отдал ее рабам. — Юлия поежилась. — Они насиловали ее всю ночь всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Она уже молила убить ее, но никто не обращал внимания на ее мольбы, насилие продолжалось, и в конце концов ее бросили истекать кровью. Макрон, я не переживу этого. Даже если мне удастся сохранить жизнь, я никогда не смогу жить с мужчиной. Никто не захочет меня. Даже Катон отвернется. Я буду обесчещена, и он с презрением в глазах отвернется от меня. — Чувства заставили ее задохнуться, и продолжила она столь тихим голосом, что Макрон едва расслышал ее: — Я все могу пережить, но только не это. Не разлуку с Катоном.
— Ты недооцениваешь его, молодая госпожа. Катон тебе не какое-нибудь чучело. Он обладает истинным пониманием чести и умеет сочувствовать. В первые годы нашего знакомства я пытался выбить из него всякие высокие переживания, только он ведь упрямец. Был им и остается. Он любит тебя, и только это будет для него важно, когда вы снова соединитесь с ним.
— Ты и в самом деле так думаешь?
Девушка посмотрела на него с надеждой в глазах.
— Я знаю это. Так что довольно плакать. — Макрон повел головой в сторону ближайшего сборища мятежников, собравшихся вокруг кострища, в котором над грудой углей на толстой ветке обжаривался молочный поросенок. — Эти ублюдки должны видеть нас сильными и бесстрашными. И ты способна на это, госпожа. Просто вспомни о том, что ты римлянка из знатного рода. Тебе приходится блюсти фамильные традиции.
— Но я боюсь.
— И я тоже, — признался Макрон. — Но ты можешь не позволить им использовать против себя твой собственный страх. Только таким образом мы с тобой можем сейчас досадить Аяксу. Поэтому выше нос, и не обнаруживай робости перед этими сукиными детьми.
— Попытаюсь…
Макрон ощутил, как на плечо его легла тень, на ухо ему шепнул голос:
— Отлично сказано, центурион. Но мы посмотрим, сколько отваги останется в тебе, когда я сделаю с тобой то, что ты сделал с моим отцом.
Аякс обошел торец клетки и уселся на корточки так, чтобы его могли видеть оба пленника. В руке его была куриная ножка, и он поднес ее ко рту, чтобы откусить, однако тут нос гладиатора наморщился, и он небрежно отбросил ножку в сторону. Почти немедленно на кусок мяса налетела пара чаек, принявшихся драться из-за куска.
— От вас воняет, мои друзья. Так несет, что даже есть не хочется. — С насмешкой оглядев своих пленников, Аякс продолжил: — И кто способен поверить в то, что два столь отвратительных образчика человеческой породы принадлежат хозяевам великой римской империи? Вы подобны свиньям, валяющимся в собственном дерьме. Интересно, что сказал бы этот ваш император, увидев вас такими? А ты, женщина, скажи, что подумает твой отец-правитель, увидев тебя такой, какой вижу я? Я не стал бы осуждать его в том случае, если бы он отрекся от тебя. В конце концов, ты просто не имеешь никакого отношения к приличному обществу. И это еще до того, как я спущу на тебя своих молодцов.
Макрон заметил, как вздрогнула Юлия при этих словах, как вжалась она в дальний угол клетки. Заметив это движение, Аякс расхохотался, и Макрон ощутил, как ярость забурлила в его жилах.
— Оставь девчонку в покое, ублюдок! Если надо поиздеваться, издевайся надо мной. Она беспомощна перед тобой. Другое дело я, центурион и легионер. Вот тебе подходящая мишень для насмешек, Аякс. Попробуй-ка достать меня, если посмеешь.