но, до сих пор задыхаемся от своей ошибки.
– А затем, чтобы усугубить ситуацию, наши враги решили объединить свли силы против нас! Серторий послал свою правую руку, Марка Вария, чтобы тот возглавил армию Митридата, и таким образом Рим оказался зажат между двумя римскими же полководцами с двух сторон. Тревоги добавляло и то, что у Сертория был только один глаз – как и у Вария! Один потерял правый глаз в битве, другой – левый; я никак не могу вспомнить, кто потерял какой. Несмотря на Аристотеля и его презрение к совпадениям, любой историк скажет тебе, что Фортуна любит странную синхронизацию и любопытные параллели – и какой любопытный поворот событий был бы, если бы Рим был побежден двумя своими собственными генералами, парочкой полководцев, у которых на двоих была только одна пара глаз. Должен признаться, Гордиан, страшно нервничая и пребывая в тревоге, я уже представлял, что Серторий и Митридат вместе восторжествуют и разделят мир между собой. История тогда пошла бы иным путем, и сегодня Рим был бы совершенно другим.
– Но этого не случилось, - сказал я.
– Серторий с его стремлением доминировать во всем, наконец-то, стал настолько невыносимым для своих последователей, что они его убили. Одноглазый приспешник Сертория – Варий, в конце концов, оказался не таким способным полководцем; в морском сражении у острова Лемнос Лукулл взял его в плен и уничтожил его армию. Митридат был побежден на всех фронтах и лишен своих самых ценных территорий, которые теперь платят дань Риму. Что сделано, то сделано, и, кажется, такой результат всегда был неизбежен. Триумф Рима был гарантирован с самого начала по милости богов, и иначе и быть не могло.
– Значит, ты веришь в судьбу?
– Рим верит в свою судьбу, Гордиан, ибо на каждом этапе истории его судьба это подтверждала.
– Возможно, - с сомнением сказал я. В характере моей работы было тыкать, подталкивать и заглядывать под поверхность вещей, так сказать, переворачивать коврики и исследовать занесенный под них мусор; и, судя по моему опыту, ни один человек (и, в более широком смысле, ни один народ) не обладал таким понятием, как определенная судьба. Каждый человек и народ шли по жизни урывками, часто отклоняясь в неверном направлении, а затем возвращаясь назад, обычно совершая множество катастрофических ошибок и отчаянно пытаясь скрыть их, прежде чем перейти к следующей ошибке. Если боги и принимали какое-либо участие в этом процессе, то обычно для своего развлечения за счет несчастных смертных, а не для того, чтобы осветить дорогу к заранее определенному пути величия. Только историки и политики, с острым корыстным интересом и неопределенными взглядами на историю, могли смотреть на ход событий и видеть в них божественный замысел.
Если Цицерон придерживался другой точки зрения, я не удивлялся. В тот момент он стремительно и уверенно приближался к апогею своей политической карьеры. Его работа в качестве адвоката в судах завоевала ему дружбу самых влиятельных семей Рима. Его продвижение по карьерной лестнице было отмечено успешной избирательной кампанией. В грядущей гонке на выборах консула он считался явным фаворитом. Когда я впервые встретил его много лет назад, он был молод, неопытен и гораздо более циничен в отношении мировых обычаев; с тех пор успех приручил его и дал ему розовый, самодовольный ореол тех, кто начинает думать, что их успех неизбежен, наряду с успехом города и империи, которым они служили.
– И все же, - заметил я, - если бы все пошло по-другому, Серторий мог бы стать правителем Запада со столицей в Испании, а Митридат все еще оставался бы бесспорным царем Востока, тогда Рим уменьшился бы в размерах до простой заводи, из-за которой эти двое стали бы ссориться.
Цицерон вздрогнул при этой мысли.
– Хорошо, что Серторий был убит, а Митридат не нанес поражение Лукуллу.
Я откашлялся. Одно дело Цицерону заниматься философскими рассуждениями о судьбе, но совсем другое – противоречить фактам недавней истории.
– Я считаю, что Помпею удалось окончательно положить конец войне с Митридатом, раз и навсегда.
– Помпея назвали победителем в войне, да! Но Лукулл воевал с Митридатом в течение многих лет по всей Малой Азии, прежде чем был отозван в Рим и вынужден уступить командование Помпею. Если Помпей так быстро справился с Митридатом, это только потому, что Лукулл размягчил для него почву, – Цицерон фыркнул. – С тех пор, как Лукулл вернулся в Рим, он заслужил триумф за свои многочисленные победы на Востоке, но его политические враги успешно сговорились лишить его этого. Что ж, их обструкционизму скоро положат конец, и в ближайшее время, в этом году Лукулл, наконец, отпразднует свой триумф; и возможно, и я приложу к этому рук, если боги поддержат мое избрание, и я стану консулом. Так что, Гордиан, пожалуйста, не нужно атаковать меня кучей аргументов о Помпее, как единственном покорителе Востока. Лукулл сломал хребет врагу, а Помпей просто вовремя подошел и убил его.
Я пожал плечами. Это был спор, о котором у меня не было твердого мнения.
Цицерон прочистил горло.
– В любом случае… ты бы хотел присоединиться к нему сегодня днем за неторопливой трапезой?
– Присоединиться к кому?
– Ну, конечно, к Лукуллу.
– А-а! – я кивнул. Так что это была истинная цель желания Цицерона увидеть меня этим утром и смыслом его рассуждений. Все это время предметом беседы был Лукулл.
– Лукулл меня пригласил?
– Ну, да. И позволь заверить тебя, Гордиан, что ни один человек в здравом уме не отказался бы от приглашения поужинать с Лукуллом. Его завоевания на Востоке сделали его очень, очень богатым, и я не знаю никого, кто больше него любит тратить свое богатство.
Я кивнул. Лукулл был хорошо известным эпикурейцем, любящим радости хорошей жизни и и не отказывающий себе в чувственных удовольствиях. Даже во время военных кампаний он отличался расточительностью своего стола. Толпа в Риме с нетерпением ждала его триумфа, который, наряду со сказочной процессией, включал в себя общественные развлечения, пиршества и раздачу подарков всем присутствующим.
– Если Лукулл желает меня увидеть, почему он не связался со мной напрямую? И чему я обязан такой чести этого приглашения? – другими словами: в какие проблемы попал Лукулл и что ему от меня нужно? Я мог не говорить об оплате: Лукулл не был скупердяем и со всеми был щедрым.
Цицерон искоса посмотрел на меня.
– Гордиан, Гордиан! Ты всегда такой подозрительный! Во-первых, Луций Лициний Лукулл не из тех злодеев, которые посылают раба для передачи приглашения своим согражданам, с которыми он не знакои. Это совсем не в его стиле! Он заводит новых друзей через тех, кто уже является его другом. Он очень строг в подобных вещах, приличия очень важны для него. Это не значит, что он чопорный, а как раз наоборот. Ты следишь за моей мыслью?
Я недоверчиво приподнял бровь.
Цицерон фыркнул.
– Хорошо, это я назвал ему твое имя и предположил, что он захочет познакомиться с тобой. И не с какой-либо гнусной целью, причина совершенна невинная. Что ты знаешь о круге друзей Лукулла?
– Практически ничего.
– Но, если я упомяну их имена, ты, несомненно, узнаешь их. Знаменитые люди, пользующиеся уважением в своих областях, лучшие из лучших. Это такие люди, как Антиох Аскалонский, греческий философ, Аркесислав, скульптор, и некоторые другие. Конечно же, Авл Архиас, поэт. Эти трое - постоянные спутники Лукулла.
– Я, конечно, слышал о них. У Лукулла что, есть привычка собирать друзей, имена которых начинаются с одной буквы?
0 Цицерон улыбнулся.
– Ты не первый, кто замечает это: иногда сам Лукулл сам называет их «Три А». Простое совпадение, ничего не значащее – как я думаю, Аристотель тоже составил бы им компанию со своими инициалами! В любом случае, как ты понимаешь, беседа за столом Лукулла может быть довольно возвышенной, с обсуждениями философии, искусства, поэзии и так далее. Даже мне иногда бывает сложно поддерживать ее, если ты можешь себе такое представить! - он громко рассмеялся над этим самоуничижением; чтобы быть вежливым, я сумел усмехнуться.
– В последнее время, - продолжил он, - Лукулла больше всего интересовали дискуссии на темы истины и восприятия – как мы узнаем то, что знаем, и как мы отличаем истину от лжи.
– Я думаю, что философы называют это эпистемологией.
– Совершенно верно! Видишь, Гордиан, тебе не чужда утонченность.
– Я не помню, чтобы на что-то претендовал.
Цицерон засмеялся, но я не присоединился к нему.
– Во всяком случае, Лукулл говорил, что ему надоело слышать одни и те же точки зрения, повторяемые снова и снова. Он уже знает, что скажут Антиох, Аркесислав и Архиас, учитывая их профкссии – философ, художник, поэт. Он знает, что скажу я – политик! Видимо, его беспокоит какая-то конкретная проблема, хотя он не спрашивал и не говорит, в чем дело, и наши усталые мысли ему ни к чему. Так что, когда я обедал с ним несколько дней назад, я сказал ему, что знаю одного человека, который вполне мог бы предложить что-то новое: Гордиана Искателя.
– Меня?
– Разве ты не одержим истиной, как и любой философ? Разве ты не видишь истинную форму вещей так же остро, как любой скульптор, и не изобличаешь ложь так же ловко, как любой драматург? И разве ты не столь же проницательный, как любой политик? И что еще важнее, разве ты не наслаждаешься незабываемо обильным обедом так же, как любой другой мужчина? Все, что наш хозяин попросит взамен, - это твоя компания и твои суждения.
Таким образом, я не видел причин отказаться. Тем не менее, мне казалось, что дело здесь не только в том о чем сказал Цицерон.
Чтобы добраться до виллы Лукулла, нужно выйти за городские стены у ворот Фонтиналис, пройти небольшое расстояние по Фламинской дороге, а затем подняться на холм Пинциан. Имение окружала каменная стена так что, войти можно было только через охраняемые железные ворота. Даже пройдя через ворота, виллы не было видно, потому что она была окружена обширным садом.