це концов, ты его не убил.
Как мало он знал ее! Так вот где, подумал он, причина ее холодности, ее недовольства! Эска какими-то судьбами заслужил ее немилость, и она гневается на победителя за то, что тот так наивно пощадил его, тогда как имел его в своей власти. Каково же, однако, ее сердце, если только одна кровь может успокоить ее недовольство? И тем не менее он любил ее за это ничуть не меньше. Ее прекрасная рука, гордая голова, так изящно выточенные белые плечи – все это делало его безумным от страсти, почти граничившей с бешенством. Он взял ее руку и неистово впился в нее губами.
– Чем я могу тебе угодить? – вскричал он, и его голос дрогнул от волнения, может быть единственного, какое только ему пришлось испытать когда-либо. – О, Валерия, ты знаешь, что я люблю даже землю, которой касается твоя нога!
Она приказала Миррине принести ей вышиванье, над которым работала девушка, и, таким образом, положила конец излиянию чувств, какие нельзя было выражать в присутствии третьего лица. Служанка поместилась рядом со своей госпожой, и ее черные глаза лукаво заблестели.
– Это все, что ты хотел мне сказать? – спросила Валерия с улыбкой, выражавшей и кокетство, и равнодушие, и уверенность в своем могуществе. – Слова только рассекают воздух, а мое благоволение я берегу для тех, кто умеет приобрести его делами.
– Он умрет! Даю тебе слово, что он умрет! – воскликнул трибун, все еще не постигая этой прекрасной загадки, приводившей его в восхищение. – Я пощадил его только для твоего удовольствия, теперь же его участь решена. Завтра об эту пору он будет переплывать Стикс, и Валерия поблагодарит меня своей очаровательной улыбкой.
Дрожь, которой Валерия не могла сдержать, пробежала по ее нежной и белой коже, но ее лицо не обнаружило ни малейшего следа волнения. Теперь ей предстояло играть игру и нужно было быть твердой и изворотливой, чтобы обеспечить себе успех. Она приказала Миррине принести вина и фруктов для своего поклонника, и в то время как служанка переходила вестибюль с целью выполнить поручение, она позволила трибуну еще раз взять ее руку. Она допустила даже большее и на его ласкающее пожатие ответила легким и почти не ощутимым пожатием. Он был опьянен своим успехом, он чувствовал, что наконец от него недалека победа, и резной кубок, слишком поспешно, как ему показалось, принесенный Мирриной, на минуту остался в его руке, пока он высказывал свои пылкие уверения в любви. Но эти уверения была приняты с таким спокойствием, что с одного взгляда было видно, что он проповедовал в пустыне.
– Ты многое сулишь, – сказала она, – но ведь человеку ничего не стоит давать обещания.
– Попробуй испытать это, – отвечал он, и на одну минуту характер этого человека совершенно изменился: теперь он чувствовал себя способным на преданность, самопожертвование, верность, на все, в чем выражается героизм любви. Но минута прошла, его природа снова вступила в свои права, и он уже рассчитывал, во что это ему обойдется.
– Я завидую твоему варвару, – равнодушно сказала Валерия после недолгого молчания. – Миррина его любит, и… и, если тебе угодно подарить его мне, я сохранила бы его в своем доме.
Плацид пристально взглянул на служанку. Сметливая девушка опустила глаза и попыталась покраснеть. В манерах Валерии было что-то не нравившееся ему, и, однако, он все еще готов был верить в близкое достижение всего того, чего он желал.
– Мне редко случается просить о чем-либо, – проговорила Валерия, подняв голову, с горделивым и вызывающим видом, действие которого она знала. – Мне гораздо легче соглашаться на милость, чем выпрашивать ее. И тем не менее сегодня, не знаю почему, мне не кажется тяжелым просить тебя кое о чем.
Кроткая улыбка озарила ее надменное лицо при этих словах. Она подняла глаза, и ее взор на мгновение потонул в его взоре, прежде чем она опустила голову и начала играть своим браслетом. Это был самый страшный маневр ее хитроумной тактики; противнику редко удавалось отразить его или устоять перед ним. Но достиг ли он своего обычного результата в данном случае? Плацид любил ее настолько, насколько только могла любить подобная натура, но теперь дело шло о жизни и смерти, и нельзя было шутить, когда Эска обладал тайной, открытие которой могло погубить его господина в продолжение одного часа. Трибун не был человеком, способным пожертвовать своей жизнью ради женщины, хотя бы этой женщиной и была Валерия. Он колебался, и она, заметив это колебание, побледнела и задрожала от ярости.
– Ты мне отказываешь! – сказала она голосом, дрогнувшим или от подавленной ярости, или от оскорбленного чувства. – Ты отказываешь мне, ты – единственный в свете человек, ради которого я унизилась, единственный человек, которого я когда-либо умоляла. О, это слишком жестоко… слишком жестоко!..
– О, если бы он знал!.. Если бы он только знал!..
В своих отношениях с женщинами Плацид всегда руководствовался тем убеждением, что лучше развязывать узел, чем разрубать его.
– Прекрасная Валерия, – сказал он, – требуй от меня всего, кроме этого. Я дал свое слово, что этот человек будет убит в течение двадцати четырех часов. Неужели для тебя этого мало?
Затруднительность положения и опасения за того, к кому она чувствовала столь безумную, безрассудную страсть, удваивали ее искусство обманывать и заставляли ее забыть и о собственных своих чувствах, и о своем унижении. Отбросив за виски волосы, прекрасная в своем расстройстве и слезах, она устремила влажные глаза на трибуна и отвечала ему:
– Ты думаешь, что я забочусь о варваре? Что могут значить для Валерии какие-то люди, подобные бретонцу, хотя бы их заклали целыми гекатомбами? Я печалюсь за Миррину, но еще больше меня огорчает мысль, что ты можешь отказать мне в чем-либо даже во имя…
Двуличность не была чем-либо новым для трибуна. До этого дня в очень затруднительных случаях он часто прибегал к этому виду обороны. Он почтительно поднес к своим губам руки Валерии и сказал:
– Пусть будет так, как ты хочешь. Я отдаю его тебе, с тем чтобы ты делала с ним что угодно. Отныне Эска принадлежит тебе, прелестная Валерия.
В уме трибуна пронеслась мрачная мысль о том, что вовсе не так трудно устранить беспокойного человека и в то же время сохранить расположение требовательной любовницы. Для этого нужна была только одна или две щепотки яда в последнем кушанье раба, и он мог мирно отправиться к Валерии, нося смерть в себе самом. Трибун рассчитывал на его молчание в течение нескольких часов, остающихся в его жизни; ко всему этому, бессвязные слова какого-то человека, на которого смерть уже наложила свою печать, не возбудили бы больших подозрений. Позднее легко было бы успокоить Валерию, свалив всю вину на какого-нибудь чересчур ревностного отпущенника или услужливого клиента. Плацид не рассчитал только одного – той быстроты, с какой женщины идут к своей цели. Валерия захлопала в ладоши с непривычной радостью.
– Скорее, Миррина, – сказала она, – дай мои записные дощечки трибуну. Он запишет там свое приказание, а мои слуги отыщут и приведут раба до ухода Плацида.
– Нет, – с некоторым замешательством возразил этот последний. – Мне необходимо тотчас же возвратиться домой. Прощай, Валерия. До захода солнца ты увидишь, что Плацид гордится и считает себя счастливым выполнять твои малейшие прихоти.
С этими словами он почтительно попрощался с ней и прежде, чем хозяйка могла бы остановить его, перешел наружный вестибюль и уселся в своей повозке. Валерия, казалось, была поражена этим быстрым уходом, но еще не замолк шум колес, как ее глаза уже пылали оживлением и, позвав маленького негра, неподвижно стоявшего в своем углу и невидного во все время беседы, она приказала ему тотчас же пойти узнать, в каком направлении поехала повозка трибуна. Затем она блуждающим взором посмотрела на лицо Миррины и засмеялась странным, наполовину подавленным смехом.
Глава IIIFurens quid femina
– Повозка выехала на Фламиниеву дорогу, – доложил ребенок, поспешно возвратившись к своей госпоже. – О! Она помчалась быстро-быстро!..
И он хлопнул своими черными ручонками с невыразимым довольством, какое быстрая езда вызывает во всех детях.
– На Фламиниеву дорогу! – повторила Валерия. – Значит, ему необходимо проехать через большие ворота и триумфальную арку, прежде чем вернуться домой. Миррина, если мы поторопимся, мы можем прийти вовремя.
Менее чем в десять минут обе женщины пробежали обширные цветники, окружавшие дом Валерии, и с помощью отмычки прошли на улицу. Они переоделись так искусно, что самый близкий друг не узнал бы в этих закутанных и торопливо идущих женщинах изящной римской матроны и ее служанки. Белокурые накладные кудри покрывали черные волосы Валерии, и низ ее лица был спрятан под маской. Миррина, старательно закутанная и обмотанная темного цвета плащом, покрытым пятнами и изношенным в зимнюю непогоду, была похожа на какую-нибудь честную девушку, озабоченную каким-либо маленьким плебейским делом.
Торопливо идя по тесной и малолюдной улице одного из многочисленных неопрятных кварталов, которые пощадил великий пожар при Нероне и которые всегда являлись пятном на пышной царственности города, Валерия и Миррина должны были проходить мимо одного жалкого домика, входная дверь которого, низенькая и худо прикрепленная, была, однако же, заперта крепким замком и железными болтами, как будто обитатели дома имели достаточно оснований для того, чтобы любить уединенную жизнь. Обе женщины выразительно переглянулись, приблизившись к этому дому, так как жилище египтянина Петозириса было слишком хорошо известно всем людям Рима, предававшимся удовольствиям или занятым интригой. Он снабжал всех любовными напитками и всякого рода снадобьями, и с ним-то советовались суеверные люди всех классов общества (а таких было значительное большинство) – молодые и старые, богатые и бедные, мужчины и женщины – когда дело шло о корысти или любви. Он давал советы, как становиться на место соперника, завоевывать сердца и устранять тех, кто заграждал путь или к богатству, или к победе.