Излишне говорить о том, что богатство египтянина увеличивалось очень быстро и что беднейшие из его посетителей должны были с разочарованием в сердце отходить от его двери и ожидать со дня на день, когда знаменитому магику угодно будет принять их.
Но если Валерия, едва переводя дух, бежала по грязной и дурно вымощенной улице, то она остановилась неподвижно, достигнув конца ее и увидев пустую повозку трибуна, остановившуюся в тени, как бы в ожидании своего господина. Белые кони, утомленные зноем, били копытами о землю, ржали и махали головами. Автомедон то дремал, то, ничего не видя, смотрел вперед и едва заметил двух искусно переодетых женщин.
– Что он может здесь делать? – с беспокойством прошептала Валерия.
Миррина отвечала ей тем же осторожным тоном:
– Если Плацид покупает у египтянина снадобья, то ты можешь поверить мне, госпожа, что скорее смерть, чем любовь находится в его напитке.
Они продолжали свой бег с еще большей поспешностью, чем прежде, как будто чья-то жизнь или смерть зависела от быстроты их ходьбы.
А позади их, на верху узкой лестницы, в мрачной и уединенной комнате, среди всевозможных принадлежностей своего искусства, сидел Петозирис. Как ни огромно было богатство, каким наделяла его молва, однако ни в его жилище, ни в его одежде не было никаких указаний на это. Голые стены комнаты были повреждены временем и совершенно лишены украшений, кроме одной мистической фигуры, нарисованной там и сям. Пол был загрязнен, а потолок казался черным, так как едкие жидкости проливались на землю, а густые ароматические пары поднимались к потолку. Самое одеяние магика, хотя и сделанное некогда из ценной материи и обрамленное широкой каймой, с вышитыми на ней золотом каббалистическими значками и числами, было теперь ужасно засалено и протерто до нитей. На пожелтевшей от употребления и неопрятности чалме была такая масса складок, что острие ее возвышалось на два фута над головой. Из-под этого странного головного убора глядели хитрые черные глаза, глубоко впавшие в его серьезное, истощенное до худобы лицо. В этих глазах светилось коварство, смелость и та беспокойная бдительность, которая выдает некоторую слабость или болезнь духа, несомненную, хотя и отдаленную расположенность к безумию, от которой редко свободны обманщики, при всем своем уме. Больше не было ничего замечательного в этом человеке. Темно-желтый цвет лица, гибкое тело и ноздри говорили о его египетском происхождении, и, когда он поднялся, чтобы встретить своего посетителя, его небольшой рост представил странный контраст с его влекущейся по земле одеждой и неподдельным достоинством осанки.
Трибун, приход которого нарушил вычисления, поглощавшие внимание магика, встретился с египтянином с грубой и почти презрительной фамильярностью. Ясно было, что Плацид считался хорошим клиентом, покупавшим много и платившим щедро, и Петозирис, сбросив маску таинственности и озабоченности, добродушно засмеялся, отвечая на его приветствие. Однако было что-то несоответственное в его смехе, что-то неприятно поражающее резким переходом от глубочайшей серьезности к веселости, и, хотя его маленькие сверкающие глаза были охвачены школьнической любовью к шалости, в них по временам блестела дьявольская злоба, выдававшая любовь ко злу ради самого зла.
– Поторопись, мудрец! – сказал трибун, почти не обращая внимания на приветствие и выражения почтения, так щедро расточаемые хозяином. – У меня, как и всегда, немного времени в распоряжении и еще меньше желания вдаваться в подробности. У тебя достаточно и того и другого: дай же мне то, что нужно, и позволь поскорее убежать из этой атмосферы, которая сама по себе уже способна остановить дыхание порядочного человека.
– Господин мой! Славный мой патрон! Достойнейший друг мой! – заговорил маг, которому нетерпение клиента, видимо, доставляло удовольствие. – Тебе нужно только приказать и будет по-твоему, ты это отлично знаешь. Разве не всегда я верно служил тебе? Разве гороскоп не всегда оказывался верным йота в йоту? Мои чары не всегда ли охраняли тебя от беды и любовное снадобье не всегда ли обеспечивало успех? Разве когда-нибудь я ошибся, благородный мой патрон? Говори, могущественный трибун: твой раб слушает тебя, готовый повиноваться.
– Слова! Слова! – нетерпеливо перебил трибун. – Ты знаешь, чего я хочу, давай же! Вот тебе плата.
В эту минуту он бросил на пол мешочек золота, тяжесть которого показывала, что в заключаемом условии содержалась немалая тайна.
Хотя египтянин и показал вид, что не обращает никакого внимания на этот стук, однако глаза его засверкали при приятном звуке падающего на пол металла. Впрочем, это не препятствовало ему продолжать мучить гостя и прикидываться не понимающим, чего ему нужно.
– Час неблагоприятен для того, чтобы составлять гороскоп, – сказал он. – Преобладают враждебные созвездия, и влияние доброго гения стеснено противными чарами. Все, что я могу тебе сказать, благородный трибун, это то, что они варварского происхождения. Приди завтра часом позже, чем сегодня, и я все сделаю по твоему желанию.
– Бездельник! – воскликнул Плацид с нетерпением, в то же время поднимая ногу как бы для того, чтобы толкнуть мага. – Разве кто-нибудь дает чуть не полшлема золота за несколько нелепых слов, написанных каракулями на куске сморщенного пергамента? Такой ценой оплачивается товар, которым ты торгуешь. Давай же мне самое сильное средство, какое только есть у тебя.
Ни жест трибуна, ни насмешка, какую он дозволил себе, не прошли незамеченными для египтянина, но тем не менее он сохранил спокойную и невозмутимую осанку и продолжал свои раздражающие гостя вопросы:
– Любовное снадобье, благородный трибун, любовное снадобье! Вот оно что! Да, это стоит какой угодно кучи золота. Кто бы она ни была: молодая девушка или матрона, девственница-весталка или афинянка-куртизанка – три капли этой светлой и безвкусной жидкости, – и она твоя.
Злобная усмешка, больше и больше морщившая губы трибуна, обещала мало хорошего тому, кто задумал бы еще дольше подшучивать над ним. Он наклонился к магу и прошептал ему на ухо два слова. Последний поднял голову, и на его лице появилось странное выражение любопытства, смешанного с ужасом и каким-то удивлением.
Затем его глаза снова, подобно глазам школьника, загорелись злобно и радостно, когда он стал рыться в шкатулке из массивной слоновой кости и доставать из секретного выдвижного ящичка маленький пузырек. Он обернул этот пузырек тонким пергаментом, на котором было написано слово «cave»[23], обозначавшее роковое свойство жидкости, торопливо сунул его в руки трибуна, спрятал мешочек с золотом и дрожащим от волнения голосом сказал своему посетителю, что ему пора уходить. Плацид повиновался этому приказанию со своим обычном ленивым видом и легко вскочил в свою повозку, как будто только что происшедшее свидание принадлежало к числу самых благожелательных и безобидных.
Тем временем Валерия в сопровождении своей служанки достигла дома трибуна и вошла в него, хотя и с твердым духом, но дрожа всеми членами. Несмотря на неукротимость натуры, все опасения и слабости, свойственные ее полу, пробудились в ней при мысли о взятом на себя деле, и ее женский инстинкт подсказывал ей, что, каковы бы ни были ее побуждения, переход за хорошо знакомый порог этого дома заставит ее жестоко раскаяться в своем поступке в будущем. Миррина не испытывала подобных опасений: в этом приходе она видела подходящий случай выказать свое искусство в области интриги и сделаться, если только это было возможно, еще более необходимой для своей госпожи благодаря тем опасным тайнам, в какие она была полностью посвящена.
В наружных сенях прогуливалось несколько рабов и отпущенников, которые встретили двух женщин с гораздо меньшим уважением, чем какое по праву заслуживала одна из них. Дамазипп отпустил было грубую шутку и попытался сорвать маску, закрывавшую низ лица Валерии, но она с такой силой высвободилась из его объятий, что смельчак отскочил на несколько шагов и немало удивился неожиданной силе этой белой, словно выточенной руки. Выпрямившись затем во весь свой рост и сбросив свой наряд на землю, она смело посмотрела в лицо изумленного отпущенника и приказала ему удалиться прочь с дороги.
– Я Валерия, – сказала она, – и являюсь сюда по приглашению твоего господина, ничтожный раб! Ведь ты на самом деле не больше как раб. Если я скажу одно слово о твоей наглости, он прикажет привязать тебя к этому дверному косяку несмотря на то, что ты гражданин, и повелит бить тебя, пока ты не издохнешь, как непокорный пес. Подними эти одежды, – повелительно прибавила она, – и пусть кто-нибудь из вас проводит меня в тайный покой вашего господина. Миррина, ты можешь оставаться здесь, но так, чтобы могла услышать мой зов.
Совершенно перепуганный смелым видом Валерии и не видя ничего хорошего в ее угрожающем тоне, Дамазипп выполнил приказанное, а толпа рабов, спокойно остававшаяся на заднем плане, провела посетительницу в другое помещение, где и оставила ее, еще раз весьма почтительно сообщив ей, что их господин прибудет с минуту на минуту.
С минуты на минуту! Значит, нельзя терять ни мгновенья! Как сильно билось ее сердце и с каким странным чувством она сознавала свою близость к любимому человеку! До сих пор у нее еще не было никакого плана, никакого решения. Она знала только то, что он был в опасности, должен был умереть и что во что бы то ни было, ценой какой угодно жертвы она должна была оказаться подле него. Как ни неумолима была опасность, каким критическим ни казался данный момент, тем не менее в этом вихре всевозможных чувств она испытывала смутное и неопределенное наслаждение, находясь возле него, прогуливаясь взад и вперед по гладкому мрамору и машинально считая плиты. В этом крайнем возбуждении духа она схватилась обеими руками за сердце, как бы для того, чтобы воспрепятствовать ему биться с такой силой и придать ему всю энергию, на какую она была способна.