ул не сыграл роль предателя и не предложил ему открыть ворота? Неужели же наша история ничему нас не научит? Неужели события нашего времени и сцены, разыгрывающиеся перед нами каждый день, ничего нам не скажут? Иерусалим должен подвергнуться осквернению только потому, что мы боимся назвать ту руку, которая хочет выдавать его врагу? На нашем народе зияют язвы проказы. Враг в нашем городе. В нашем совете есть изменник. Элеазар Бен-Манагем! Я предлагаю тебе встать, чтобы тебя всем было видно!
Государственные люди обладают каким-то инстинктом, подсказывающим им опасность, подобно тому как мореходец чует приближающуюся грозу и заблаговременно спускает парус, прежде чем разразится буря. Когда встревоженные члены сената обратили взоры на Элеазара, они увидели, что на лице последнего не было смущения от этого внезапного обвинения, а осанка его выражала если не невинность, уверенную в себе, то, по крайней мере, твердую решимость хранить вид ее и не высказывать ни тени слабости и страха.
Показав на свои запыленные одежды и замаранные во время работы руки и лицо, он смело обвел взглядом старейшин, по-видимому, скорее ожидая от сената его ответа, чем готовясь дать отчет обвинителю.
– Этих доказательств, – сказал он, – было бы, в случае надобности, достаточно для свидетельства того, что Элеазар Бен-Манагем ни на минуту не сходил со своего поста. Мне стоило бы только снять одежду, чтобы показать более важные знаки моей верности и патриотизма. Я не щадил ни своей крови, ни крови родных и дома отца моего ради защиты Иерусалима. Вот эта правая рука огрубела, отражая мечом и копьем врагов Иуды, и я скорее отсек бы ее левой рукой, чем протянул в знак дружбы к римлянам или язычникам. Иоанн Гишала, муж крови и хищения, бросай твое обвинение смело: я могу на него ответить!
Иоанн в ярости выступил вперед, но его остановил голос почтенного длиннобородого сенатора.
– Неуместно, – сказал старец, – обвинителю и обвиняемому препираться перед лицом совета. Иоанн Гишала, мы предлагаем тебе тотчас же изложить дело сенату и предупреждаем тебя, что недоказанное обвинение падет на голову обвинителя.
Лицо Иоанна исказилось улыбкой триумфа.
– Старейшины Израиля, – сказал он, – я обвиняю Элеазара Бен-Манагема в том, что он делал предложения врагу.
Элеазар содрогнулся, но самообладание тотчас же возвратилось к нему. Между ним и Иоанном начинался беспощадный бой. Но теперь ему нельзя было показать вида, что для его влияния среди народа опасно такое критическое положение. И он немедленно дал отпор.
– А я отвечаю, – с негодованием воскликнул он, – что я скорее пронзил бы себя мечом, чем вошел бы в сделку с римлянами.
Шепот одобрения послышался в собрании после этого отважного заявления. Обвиняемый был лицом слишком влиятельным среди знати и национальной Иерусалимской партии, из которой преимущественно состоял совет. Если бы Элеазар мог доказать, что он не входил ни в какие сношения с Титом, он одержал бы явный триумф над противником, и, по правде, слишком мало личного тщеславия было в его желании достигнуть главенства. Это был фанатик и патриот. Он верил, что все позволительно ради Иерусалима, и, рассчитывая на тайный ход, через который Калхас вышел из города в римский лагерь, был уверен, что через него же он должен будет и возвратиться. Благодаря предосторожностям Иоанна он еще ничего не знал о приходе брата к большим воротам и аресте. И он решил по-прежнему отрицать измену и положиться на свое личное влияние, чтобы выйти победителем.
– Замечено общение с римским полководцем одного из людей его дома и его семьи, – произнес Иоанн с уступчивостью и колебанием, так как он заметил благоприятное впечатление, произведенное его противником на совет, и для своей выгоды хранил под конец самые решительные доказательства, чтобы посредством их резко изменить общее мнение.
– Я отрицаю это, – твердо сказал Элеазар. – Чадам Бен-Манагем нечего делать с язычниками.
– Я обвиняю одного из рода Бен-Манагем, – настаивал Иоанн, все еще обращаясь к старейшинам – Я могу доказать, что его видели идущим между лагерем и городом.
– Пусть кровь его падет на его голову! – торжественно воскликнул Элеазар.
У него была смутная надежда, что, вероятно, арестован какой-нибудь несчастный, полумертвый от голода и пытками голода вынужденный войти в сношения с врагом.
Иоанн бросил взор назад, на своих приверженцев, собравшихся у дверей, ведущих в храм.
– Я не говорю без доказательств, – сказал он. – Пусть введут пленника!
В толпе началось движение и послышался шепот, почти тотчас же прекратившийся, так как во дворе показалось двое молодых людей, ведущих человека со связанными руками и с покрытой плащом головой.
– Элеазар Бен-Манагем, – произнес Иоанн ясным и звучным голосом, – подойди и скажи правду: разве этот человек не брат твой?
В ту же минуту плащ был снят с головы пленника, и все увидели кроткое и спокойное лицо Калхаса, смотревшего на совет без робости и удивления.
Сенаторы переглянулись в беспокойстве и изумлении. Казалось, Иоанн действительно способен был доказать обвинение, брошенное против человека, внушавшего столько доверия всему Иерусалиму. Обвинитель, стараясь казаться спокойным и чуждым предубеждению, продолжал холодным тоном:
– Этот человек сегодня был приведен почетным караулом к большим воротам прямо из римского лагеря. Я случайно был там, и начальник ворот прямо передал его мне. Я спрашиваю совет, преувеличил ли я свой долг, тотчас же арестовав его и не дав ему возможности войти в сношения с кем-нибудь в городе, пока не приказал привести его сюда. Мне очень скоро стало известно, что он брат Элеазара, одного из наиболее выдающихся наших вождей, которому более чем всем другим вверена охрана города и который лучше всех знал, до какой слабости и крайности мы доведены. По моему приказанию его обыскали и нашли у него пергамент, писанный рукой начальника десятого легиона, по своей власти почти равного самому Титу, и адресованный к некоему Эске, язычнику, живущему в доме и, как сказали мне, принадлежащему к семейству Элеазара, этого старейшины Иудина, вождя зилотов, члена сената, советника, присутствующего здесь, человека, десница которого загрубела от сабли и копья, но который скорее отсек бы ее левой рукой, чем позволил бы ей протянуться к врагу! Я требую от собрания приказа арестовать этого Эску, привести его сюда и поставить на очную ставку с тем, чей хлеб он ел. Из слов, произнесенных устами трех обвиняемых, старцы, быть может, узнают истину. Если я впал в ошибку из-за излишнего старания, пусть сенат проклянет меня. Если Элеазар выйдет чистым из моего обвинения, пусть он надругается над могилой моего отца и скажет мне в лицо, что я лжец и презренный человек.
Сильно пораженный воззванием Иоанна и, однако, не в силах поверить в измену того, кто пользовался полным его доверием, сенат, казалось, не знал, что делать. А между тем по поведению его нельзя было решить, правдоподобно ли обвинение его или он невинен. ЕЦеки его были страшно бледны, и была даже минута, когда он сделал шаг, как будто для того, чтобы стать подле брата. Затем он остановился и громко и отрывисто повторил свои первые слова: «Пусть кровь его падет на его собственную голову!» – отвернувшись при этом и взглянув на сенаторов, как загнанный в западню дикий зверь.
Калхас стоял, уставив взор в землю, и не один из присутствующих заметил, что братья старательно избегали смотреть в лицо друг другу. Несколько секунд царило мертвое молчание. Затем уже говоривший сенатор поднял руку, призывая к вниманию, и обратился к собранию со следующими словами:
– Это дело важно, так как речь идет не только о жизни и смерти одного из сынов Иуды, но и о чести одного из благороднейших домов, о спасении и даже самом бытии священного города. Вопрос важен, и его не может решить никто, кроме верховного народного совета. Он должен быть передан синедриону, который немедленно и собирается для этого. Те из присутствующих здесь, кто состоит членом этого священного учреждения, изгонят из памяти все, что они слышали сейчас в этом месте, чтобы им можно было судить ясно и нелицеприятно предложенное дело. Еще ничего не доказано против Элиазара Бен-Манагема, хотя его брат и язычник, подлежащие тому же самому обвинению, должны быть отведены в надежное место. Полагаю, что пора окончить заседание совета. Тем не менее ввиду неизбежно грозящей опасности он готов будет собраться через час во имя интересов Иуды и ради спасения святого города.
Прежде чем он перестал говорить и суровые сенаторы встали, чтобы уйти, жалобный крик раздался вне двора, леденя кровь в жилах всех присутствовавших. Он то усиливался, то ослабевал, как голос с того света, безостановочно повторяя странным тоном, не имевшим ничего земного, торжествующую угрозу:
– Горе Иерусалиму! Горе святому граду! Грех, болезнь, разрушение! Горе святому граду! Горе Иерусалиму![41]
Глава VIIIСинедрион
По иудейскому закону верховным судилищем, специально ведающим делами религиозного и политического благосостояния народа, безусловно беспристрастным в своих решениях и не допускающим никакого перерешения своих постановлений, был суд семидесяти, или, точнее, семидесяти трех членов, именуемый синедрионом.
Этот суд являлся представителем и выразителем мнений всего народа, так как он составлялся из такого числа, в которое входило по шесть представителей каждого колена, не считая председателя, заправлявшего спорами и актами собрания. Последний, называемый именем нази или князя синедриона, обязательно был лицом знатного происхождения, престарелых лет и весьма опытным во всем, относящемся к закону – не только к действительному закону, свыше данному для руководства избранному народу, но и к закону традиционному, с его бесконечным разнообразием обычаев и обрядовых постановлений, присоединившихся к первому и, так сказать, сросшихся с ним, к великому ущербу простейшего кодекса, данного непосредственно свыше.