– Папа не хотел, чтобы ты ощущала себя другой. Чтобы ты ощущала себя неродной, – наконец произносит Макс.
Я чувствую щемящую боль в груди от того, что Макс подтверждает это. Подтверждает, что я не та, кем себя воображала, что вся моя жизнь – ложь.
– Как папа меня заполучил? Кто мои биологические родители? – шепчу я.
– Я не знаю. – Лицо Макса стало пепельно-серым, румянец исчез. Мы останавливаемся, любуясь живописной гаванью, сотнями парусников и яхт, усеивающих воду, как конфетти. – Папа никогда не говорил. И я не солгал насчет воспоминаний. Я помню тот день, когда он привез тебя домой, в точности как говорил. Чуть раньше он приготовил мне борщ. Все это было правдой. Ты была розовой и в складочках, и я сразу же влюбился в тебя. Мы оба влюбились. Интересно, а если… – Лицо Макса мрачнеет. – Нет.
– Что?
– Не знаю, наверное, я на секунду задумался, не потому ли твой автор заговорила об этом, что…
– Что? – И тут до меня доходит, что он пытается сказать. – Нет.
У меня перехватывает дыхание.
– Но…
– Нет! Я имею в виду, это невозможно, это не… Она итальянка. И, кроме того, она не поднимала этот вопрос в таком ключе. Она расспрашивала о маме… Я хочу сказать о твоей маме – Сандре Левенштейн. И мы говорили о ней и о том, каково это – расти без матери. – Я избегаю смотреть на Макса. Это было нелегко для нас обоих, хотя папа был замечательным человеком и изо всех сил старался воплотить в себе обоих родителей. Но один человек не может быть двумя людьми одновременно. – А потом Джиневра спросила: «А что тебе известно о твоей биологической матери?» Очевидно, я застыла. И она сразу поняла, что я ничего не знала об удочерении. Думаю, она почувствовала себя виноватой.
Я помню, как она протянула мне салфетки и даже подсела ко мне на диване. Сначала я подумала, что она обнимет меня, хотя на самом деле мне этого не хотелось. Она не из тех, с кем тянет обниматься. Она остроумная и лаконичная, с бешеной энергетикой, нетипичной для сверхбогатых. Но она добрая. Почему-то я ей доверяю. По крайней мере, доверяла. Как бы то ни было, она лишь положила свою ладонь поверх моей. Может быть, потому что раньше я брала у нее интервью, а теперь она была моим боссом, мы сохраняли дистанцию. Даже расставаясь в Риме, в мой последний рабочий день, мы просто обменялись крепким рукопожатием.
– Ты спросила кто?
Я останавливаюсь, запыхавшись, и сажусь на корточки чтобы передохнуть. Я замечаю, что ссадина на моем колене уже покрылась корочкой запекшейся крови. Я встаю, голова кружится. Мы шли по своего рода уступу, одна сторона которого вырублена в горе, а другая заросла кустарником, и если я оступлюсь, то окажусь в свободном падении. Я медленно продвигаюсь к склону горы, упираюсь рукой в землю чтобы не упасть. Я наблюдаю, как Макс наполняет наши бутылки у одного из вездесущих фонтанчиков. Он возвращается, протягивает одну мне, и я пью, щурясь, пытаюсь разглядеть что-нибудь впереди. Наконец я замечаю их – Каро и Нейта, все еще идущих довольно далеко от нас.
– Конечно я спросила. – Я вытираю воду с губ. – Думаю, я прошла все пять стадий горя или типа того одновременно. В основном это был гнев. Ну все, кроме принятия. Это все еще кажется абсурдным, Макс. Словно этого не может быть на самом деле. Словно у папы была скрытая жизнь…
Я не признаюсь ему, что это заставило меня вспомнить о Сандре Левенштейн и задуматься, о чем еще отец мог мне солгать. Только о том, что она была моей матерью? Или в чем-то еще?
Когда узнаешь одну ложь, трудно не задаться вопросом, какая еще неправда сказана, чтобы подпитать ее.
– Я спросила Джиневру, кто моя биологическая мать, и она ответила, что не знает ее имени, но думает, что это могла быть официантка, работавшая в папином ресторане. Девушка, у которой были проблемы с наркотиками, которая не могла бы стать матерью, которой заслуживала ее малышка.
– Серьезно? – брови Макса взлетают вверх. – Хм. Думаю, это возможно.
– Да. Папа всегда помогал всем, особенно эмигрантам из Восточной Европы, которые работали в его закусочной, и он, беря их на работу, даже не требовал резюме, раздавал нашу старую одежду тем, у кого были дети. У нас не было лишних денег, но у нас их было больше, чем у многих из них. Не будет преувеличением предположить, что, если бы кому-то пришлось отказаться от ребенка, папа вмешался бы и забрал его. Забрал меня.
– Джиневра могла солгать, – говорит Макс. – Я имею в виду, если это она… если она…
Я с трудом сглатываю.
– Но каким образом ее пути могли пересечься с папиными? Бессмыслица какая-то. Но… – Я вспоминаю, как Джиневра уклонялась от ответа, когда я настаивала на подробностях. Казалось, она была шокирована тем, что я ничего не знала. Может быть, она просто пожалела, что рассказала мне.
– И если Джиневра на самом деле моя… – Я не в силах произнести это вслух. Это слишком безумно. – Зачем ей рассказывать, что меня удочерили, и лгать о женщине, которая меня бросила?
– Не знаю. Никаких идей, и, кстати, она никак не могла знать папу. Он всю свою жизнь прожил в Советском Союзе, а затем в Мичигане.
– Верно. Никаких вариантов, – соглашаюсь я, хотя в животе у меня что-то сжимается. Такое чувство, что я сейчас ни в чем не уверена.
Глава одиннадцатая. Джиневра
За три месяца до этого
Джиневра Экс сидела за обеденным столом напротив Рори Ароновой и наблюдала, как ее двадцать шестая главная героиня пьет Acqua Panna из хрустального бокала.
Двадцать шесть главных героев, и Рори, без сомнения, стала любимицей Джиневры, хотя они еще только начинали сотрудничать.
Джиневра публиковала по одному произведению в год с тех пор, как ей перевалило за тридцать. До этого она писала другие книги. Она давным-давно сожгла их, превратив в пепел в буквальном смысле этого слова. Все они были о ней. Художественная литература, в которой правда маскировалась под вымысел. Бытует мнение, что первый главный герой писателя больше всего напоминает его самого. В случае с Джиневрой это было верно для ее первой, второй и третьей книги. У нее был целый мир, который нужно было изобразить чернилами, но, в конце концов, она так и не смогла в нем разобраться. Все, что она писала, казалось ужасной чепухой – безуспешной попыткой проанализировать свои ошибки и чувство стыда, загладить вину перед отцом, матерью, сестрой. Особенно перед сестрой.
Джиневра с детства любила писать. Писательство было для нее способом осмыслить мир. Или попыткой это сделать.
Она решила остановиться. Полностью. В течение года она не написала ни слова. Время от времени она брала ручку, водила по блокноту и пыталась что-то придумать. Но у нее ничего не получалось. Она больше не могла видеть себя на страницах.
Возможно, часто думала она, будь она смелее… Но жизнь как раз доказала ей обратное.
И вот однажды, работая в Центральной национальной библиотеке Рима, Джиневра расставляла книги по полкам и наткнулась в одном из проходов на совсем юную девушку. Сидя на коленях, она лихорадочно листала страницы «Самопознания Дзено» – книгу, которая тронула Джиневру больше, чем любая другая. В ней рассказывалось о некоем Дзено, бизнесмене-невротике, который пытается бросить курить и терпит неудачу. Он делится воспоминаниями со своим психологом, описывая свои многочисленные провалы, когда жизнь наносит ему один удар за другим. Или, возможно, Дзено сам провоцирует эти удары. Например, у него есть выбор между тремя сестрами, на которых он может жениться – две красивые, одна некрасивая. Он выбирает некрасивую. А после испытывает вожделение к двум другим.
Да, Джиневру так впечатлили Дзено и эта история, что книга с потрепанными страницами и загнутыми уголками лежала у ее кровати. Ее поражало, как он мог размышлять о своих поступках и привычках – и при этом снова и снова повторять одни и те же ошибки.
Девушка заметила, что Джиневра пристально смотрит на ее книгу и улыбнулась.
– Вы читали это?
– Много раз, – кивнула Джиневра.
– Он когда-нибудь бросил курить?
– Нет, ему так и не удалось.
– Хм-м, – девушка нахмурилась.
Джиневра понимала ее эмоции: если бы Дзено справился со своей самой трудной задачей, то девушка – и Джиневра – ощутили бы, что и они могут разобраться с тем, что им мешало. Но в жизни все непросто. Иногда лучше просто прекратить попытки.
– Я тоже курю. И пью тоже.
– И я, – призналась Джиневра.
И вдруг девушка захлопнула книгу и рассказала Джиневре о том, как несколько месяцев назад ехала на мотороллере, а пешеходный переход, как и во всем Риме, был выцветшим и не слишком заметным, поэтому она не сразу увидела старика, переходившего улицу, и случайно врезалась в него. Он умер мгновенно. Джиневра услышала и поняла боль своей собеседницы. Это была другая история, другие факты. Другой человек. Мать девушки, будучи богатой, смогла все замять. Девушка была начинающей художницей, но после несчастного случая, по ее словам, она обрызгала красной краской все свои полотна. Она говорила, а Джиневра внимательно слушала и задавала вопросы, которые возникали у нее в голове. Ей, конечно, была интересна эта девушка, но куда сильнее в ней билась мысль: «Ты была бы отличной главной героиней».
Так все и началось. Теперь, воплощая в жизнь причуды, мысли и чувства других людей, Джиневра вновь обрела способность к творчеству, неистово рвущуюся наружу. Она придумывала сумасшедшие сюжеты и помещала в них своих героев. Она сама больше не являлась персонажем. Это была свобода. Ей не требовалось копаться в собственном прошлом в поисках предыстории или болевых точек. Главных героев было в избытке, это был непрерывный поток.
Первая книга Джиневры стала международной сенсацией. Ей было сложно поверить, что она сделала карьеру в той области, которая прежде всего приносила ей радость. Фантазии, творчество. Ее пальцы, занесенные над блокнотом, всегда дрожали, когда начинал говорить новый человек, в предвкушении, что из этого может родиться.