Я сразу же чувствую себя глупо, употребляя такое громкое слово для описания ретрита, но в нем было нечто бесспорно уникальное, чему я до сих пор пытаюсь дать определение. В те десять дней буквально ничего не происходило, кроме пения птиц, приема пищи и сна, тем не менее они кажутся мне длиннее, чем это было на самом деле. Я чувствовала такую любовь к птицам, что у меня почти подкашивались колени. Я обнаружила, что с благоговением поглаживаю стволы деревьев. Зарываюсь пальцами ног в траву и вздыхаю, потому что буквально ощущаю, как моя кожа соприкасается с ионами, содержащимися в земле, или что-то в этом роде.
Воспоминания об этом такие яркие, как сливки, они поднимаются на поверхность, вытесняя гораздо более важные вещи, которые я делала и которыми жила.
Всю свою жизнь я старалась быть сильной, настойчивой, упорно трудиться – над карьерой, над отношениями. Поставив эти галочки, я поверила, что конечно же у меня все получилось. Как наивно! А потом папа заболел, моя работа и отношения развалились, и теперь я понимаю, что жизнь – это череда случайных событий, и ты можешь все делать правильно, но все равно оказываешься в дерьме.
Может быть, что-то из этого еще можно спасти. И слова, сказанные Максом, Каро и Нейтом, вертятся у меня в голове: «Не сдавайся! Давай покажи им еще раз!»
Второй шанс, бла-бла-бла.
Но с тех пор, как я потеряла работу своей мечты, меня не покидало ощущение, что в любом случае я просто маршировала к финалу. На самом деле я не получала от этого никакого удовольствия, уж точно не наслаждалась своей студией – пропахшей кислым кофе тюрьмой без окон. Может быть, есть что-то простое, чем я могла бы заняться, что-то легкое, например, медитация.
Странно, однако, представлять, как я отклоняюсь от пути, который, казалось, был предначертан мне судьбой. Богом или папой, я никогда не была до конца уверена.
– Как дела у папы?
– Сегодня с ним все в порядке, милая. Он спрашивал о тебе.
– Правда? Это хороший знак. Каждый раз, когда я начинаю волноваться… – Я замолкаю, потому что не хочу озвучивать свой самый глубокий страх: что однажды я навсегда стану чужой для своего отца. Если только Макс не сможет его вылечить.
Я зажмуриваюсь, усердно молясь, как делаю всякий раз, когда думаю о Hippoheal и невероятных вещах, которые делает Макс. Если вообще возможно спаси папу, Макс не сдастся, пока не добьется этого. Это меня немного утешает. Совсем немного.
– Вот, – говорит Сюзетта. – Иду к твоему отцу.
Камера трясется, пока она движется по коридору, водя телефоном по пыльным восточным коврам и картинам с изображением кораблей, бороздящих штормовые моря. Раньше ему нравилось купаться в озере, нравилась вся эта зелень. Папа любит наш дом в Мичигане. Ребенок из бедной семьи, который всегда жил в тесных комнатах, внезапно обрел просторное жилище и относительную роскошь.
Мне больно от того, что однажды папе, возможно, понадобится покинуть любимый дом. Болезнь Альцгеймера может прогрессировать до такой степени, что даже Сюзетта, находящаяся с ним постоянно, не сможет ухаживать за ним в одиночку. Папа был непреклонен в своем желании, чтобы мы жили своей жизнью, настаивал, чтобы мы с Максом не отказывались от наших мечтаний ради заботы о нем. Но я бы согласилась – не задумываясь. Если придется, я это сделаю. Я хочу, чтобы он всегда был там, где предпочитает находиться. И, к счастью, содержать папу дома, даже с Сюзеттой, сейчас дешевле, чем в доме престарелых, хотя у него нет средств, чтобы платить сиделке. Так что Макс взял ссуду под залог капитала своей компании и, по большому счету, платит из нее. Я знаю, что он может себе это позволить, особенно если его лекарство появится на рынке, но все же. Я действительно чувствую вину за то, что Макс не только финансово отвечает за уход за папой, но и физически находится рядом. А что делаю я? Я просто запуталась. Если бы папа все понимал, и я сказала бы ему, что потеряла работу, он бы не одобрил мой путь. Он бы посоветовал мне вернуться в игру. Он бы посмеялся над историей про главную героиню, над медитацией, над молчанием, над отказом от всех целей.
Неужели сейчас происходит именно это? Неужели я отказываюсь от своих мечтаний?
Я не могу долго зацикливаться на этой гнетущей мысли, потому что на экране появляется папина макушка. Его по-прежнему густые и блестящие волосы, подернутые серебром, зачесаны набок. Ему шестьдесят пять, но лоб у него как у человека на двадцать лет моложе, и его лицо почти не тронуто морщинами. Он все так же энергичен и моложав, решителен – очевидные факты, которые еще более шокируют, учитывая провалы в памяти, постоянные напоминания о том, как много времени мы потеряли. Сюзетта опускает трубку, и вот, наконец, я его вижу.
Мне все равно, приемная я или нет. Это мой отец. Возможно, я никогда не узнаю всей истории, но он выбрал меня, он хотел меня. И он был лучшим отцом, какого я только могла себе представить.
– Папа. – Я едва сдерживаю слезы.
Его маленькие голубые глаза светятся теплом и счастьем, придавая ему свежий вид. Он улыбается знакомой милой улыбкой, обнажая зубы, которые немного пожелтели. Он всегда стеснялся этого. Семь лет назад мы с Максом накопили денег и подарили ему на день рождения модную услугу – отбеливание зубов. Это произошло как раз перед тем, как ему поставили диагноз. Он так ею и не воспользовался – у него развился страх перед стоматологами, а может, и перед врачами вообще, – и его невозможно было уговорить.
– МП… моя прекрасная…
– Доченька, – заканчиваю я за него свое прозвище. Он называет меня МПД.
Папа может придумать аббревиатуру из чего угодно. Макс – это МПС. Но в последнее время папа часто вспоминает только первую часть, и я всегда могу точно определить момент, когда он пытается что-то вспомнить и выражение его лица становится мрачным.
Он узнает меня. По крайней мере, пока.
– Рори, это ты? Где ты?
Я с трудом сглатываю и улыбаюсь.
– Я в Италии, папа.
– В Италии? Наконец-то ты взяла отпуск.
Я заставляю себя улыбнуться.
– Да.
Он кивает.
– Ты это заслужила. Ты так усердно работаешь. Ты на море?
– Да! Я сегодня собирала ракушки, пока гуляла, как мы обычно делали, когда отправлялись на север.
Его глаза блестят.
– Вода была мокрой?
Я улыбаюсь.
– Ты все еще шутишь, папа. – Его взгляд блуждает по сторонам, внезапно становясь растерянным. Нет, только не сейчас! – мысленно молюсь я. У него бывают периоды просветления, а потом он словно уплывает. – Очень мокрая, могу подтвердить, – говорю я, сожалея, что не ответила проще. – Я вместе с Максом. Путешествую на невероятно шикарном поезде.
– Я рад, что вы вместе. Это так важно, Рори, чтобы вы с братом всегда ладили. Некоторые братья и сестры… они не очень хорошо относятся друг к другу.
– Мы – да. Я обещаю, папа, – отвечаю я, радуясь, что могу сказать это честно теперь, когда мы с Максом все обсудили.
– Где ты? – спрашивает он, смущенно морщась.
– В Италии, папа, – повторяю я. – В поезде.
– Ты в поезде. – Он кивает, и мое сердце замирает. Он просто повторяет мои слова, пытаясь изобразить понимание, что он часто и делал, пока мы, наконец, не убедили его обратиться к специалисту.
Я размышляю, что сказать, стоит ли терпеливо ждать, пока он заговорит дальше, или как-то утешить его, или сменить тему. Врач объяснял нам, как правильно себя вести в связи с прогрессирующей болезнью, что успокоить папу можно разными способами: положить руку на предплечье или поддерживать зрительный контакт, но и то и другое трудно сделать издалека.
Я мучительно соображаю, что сказать, когда папа произносит:
– Я ехал в поезде в Киргизию… я когда-нибудь говорил тебе об этом?
Я чувствую, как у меня в груди поднимается волна облегчения от того, что папа все еще может продолжать разговор, пусть и обрывочный. Может быть, Макс преувеличивал ухудшение его состояния, если он все еще способен вытащить из кармана воспоминание, о котором я не подозревала.
– Нет, но я бы с удовольствием послушала.
– Я был в армии, это был ужасный поезд.
Армейские годы папы – черная дыра, я ничего о них не знаю. Он никогда не любил возвращаться к своему прошлому, делиться им. Он был единственным ребенком в семье, его родители давно умерли. «Какой в этом смысл? У меня есть замечательные дети, мы живем в свободной Америке. Жизнь надо проживать глядя вперед, а не назад».
Когда ему поставили диагноз, я очень огорчилась, что не задала достаточно вопросов, не прониклась папиной мудростью и опытом. Что, возможно, я никогда не получу доступ ко всей этой истории – его и нашей. В те времена, когда я думала, что папины предки на самом деле и мои тоже. В кадре оказывается только его лоб, и пальцы Сюзетты касаются экрана. Она переводит камеру так, чтобы охватить все папино лицо, которое теперь искажено от гнева или боли, я не уверена.
– Я сел на этот поезд после начальной подготовки. Это был ад на земле. Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом? Они избили меня, потому что я еврей.
– Кто избил тебя, папа?
– Да, – кивает он. – Они сильно избили меня. Десять человек на одного, ночью, с криками «грязный еврей» и тому подобное. Мы пили водку и спали на деревянных досках. Поезд направлялся в…
– Киргизию? – напоминаю я ему.
– Да. Это была красивая местность. Много вечнозеленых растений. Я мог бы просто спать и смотреть в окно, но другие солдаты хотели выпивки. Однажды ночью я проснулся от того, что мой сослуживец забрал мои брюки, чтобы продать их за водку.
– Не может быть! – Я прикрываю рот рукой, и в этот момент папа улыбается своей ослепительной улыбкой, совсем как ДБА (До Болезни Альцгеймера – эта аббревиатура известна только мне и Максу).
– Да! – Теперь он тоже смеется. – Это безумие. Они заставили меня продать все – рубашки, куртку, запасные ботинки. Когда мы приехали на базу после четырех дней, проведенных в поезде, мы были в одних ботинках и нижнем белье. Наш офицер был в бешенстве!