– Верно, – кивнула Рори. – Это означало, что евреи наконец-то смогли выбраться в Израиль, если у них там имелись родственники. На практике все, что было нужно, чтобы кто-то прислал им приглашение из Израиля, обычно сфабрикованное. Оказавшись за границей, евреи могли выбрать любые дружественные страны, не обязательно Израиль. Папа знал об этом только потому, что слушал нелегальную радиостанцию «Голос Америки» и тайно обсуждал это со своими друзьями. Он ходил в синагогу в Москве. Я не помню название…
Московская хоральная синагога. Джиневра прикусила язык, чтобы не проговориться.
– В эту синагогу ходили не только местные евреи, но и иностранцы. Это место имело поистине историческое значение. Всегда находилось под наблюдением КГБ, но иногда какой-нибудь турист тайком приносил папе запрещенную книгу или открытки с изображением менор[46]. Обычно иностранцы-евреи приезжали специально для того, чтобы помочь евреям за железным занавесом. Именно в этой синагоге они общались, именно так папа в конце концов получил приглашение уехать. Он нашел… я не уверена точно… кажется, двух девушек-иностранок. – Лицо Рори исказилось от попытки вспомнить, затем она вздохнула. – Или это был взрослый мужчина. Хотела бы я спросить его. Они взяли его адрес и выправили приглашение в Израиль от фальшивых родственников. Он подал заявление на выезд, но не получил разрешения. Власти отказали ему. В то время это случилось со многими евреями. Активист Щаранский, пожалуй, самый известный из них. Он стал отказником еще раньше, папа знал о его протестах и о том, что он арестован КГБ. У папы была хорошая работа, но он превратился во врага государства. Его немедленно уволили из симфонического оркестра. – Рори поморщилась. – Власти могли придумать преступление, которое он якобы совершил, и бросить его за решетку. Если вы просили разрешение покинуть Советский Союз, не стоило ждать, что для вас расстелют красную ковровую дорожку. Однако, в конечном счете, после многочисленных треволнений он все-таки выбрался. Хотите услышать все это сейчас подробнее?
Джиневра понимала, что для Рори эта история очень много значит. Она очень много значила и для Джиневры. Эмоциональный груз прошлого лучше всего распределять по сеансам. Все невозможно обработать за один раз.
– Ты можешь оставить эту часть на потом.
Рори кивнула.
– Как только папа вырвался на свободу, он в конце концов выбрал Соединенные Штаты. Он хотел поехать в Техас, – Рори улыбнулась. – Он смотрел фильмы с Джоном Уэйном и мечтал стать ковбоем. Но оказалось, что ждать Техаса дольше, а Мичиган примет его сразу, поэтому он отправился в Детройт. Вскоре после того, как он приехал туда, он встретил мою маму, родился Макс. Потом я. Он всегда говорил, что мы помогли ему забыть все, что было в его прошлом.
Джиневра кивнула и что-то нацарапала в своем блокноте. Забыть все, что было в его прошлом, написала она и подчеркнула это, ее сердце билось так быстро, что она боялась, как бы оно не выпрыгнуло из груди.
Он не забыл обо всем. Он просто не мог. Потому что тех туристов, которые вытащили Анселя, которые общались с ним за пределами Московской хоральной синагоги, он бы никогда не забыл.
Он бы не забыл итальянских близнецов по имени Джиневра и Орсола Эфрати.
У однояйцевых близнецов эмбрион делится вскоре после зачатия. После разделения эмбрионы продолжают делиться. С каждым новым разделением возрастает вероятность того, что ДНК конечного результата будет отличаться от ДНК, из которой он был получен.
Таким образом, однояйцевые близнецы могут выглядеть совершенно по-разному.
Орсола Эфрати родилась первой – как гласит семейное предание, розовой и милой. Затем, по словам Доменико – отца близнецов, кардиомонитор начал издавать бешеные звуковые сигналы. Второму ребенку было плохо. Пришлось вмешаться хирургически. В конце концов, появилась еще одна девочка, выглядевшая ужасно, потому что пуповина сдавила ей шею. Она посинела, ей не хватало воздуха. Ее нос даже тогда казался немного приплюснутым. Ее назвали Джиневрой.
Мать Орсолы и Джиневры не пережила их рождения.
Джиневра узнала, что ее мать умерла во время родов, только когда ей исполнилось семь. Она шла по коридору на завтрак и услышала, как Орсола говорит отцу:
– Я бы хотела, чтобы мама была здесь на празднике матери.
Джиневра замерла в холле, не в состоянии сдвинуться с места.
– Знаю, – ответил отец. – Я мечтаю об этом каждый день.
– Это несправедливо, – произнесла Орсола непривычно подавленным голосом. – Иногда я чувствую… О, мне не следует так говорить. Но это так тяжело жить без мамы. И иногда я даже… знаю, это жестоко, но я злюсь, что Джиневра есть, а мамы – нет. Это Джиневра убила маму! Потому что с ней все было в порядке – ты всегда это говорил, – пока не настала очередь родиться Джиневре…
Джиневра никогда не забудет, как она застыла, бесконечно ожидая ответа отца. Надеясь, молясь, чтобы он возразил сестре. Сказал ей в недвусмысленных выражениях, что Джиневра не виновата в смерти их матери.
Но вместо этого он только вздохнул.
– Иногда я тоже злюсь. Но гнев бесполезен, mia ragazza bellissima[47]. Мы должны принимать карты, которые нам раздает жизнь.
Джиневра словно потеряла сознание. Все, что она помнила после, – как Орсола испекла бискотти и подала их сестре с улыбкой на лице, будто этого разговора вовсе не было. Но Джиневра не могла их есть. Она ничего не ела, по крайней мере целую неделю. Просто возила еду по своей тарелке. И ни ее отец, ни сестра этого не заметили.
Эфрати жили в Риме, в районе Трастевер на берегу Тибра. Доменико был профессором иудаики. Когда родились близнецы, он был уже в возрасте, и Джиневра помнила его редкие седые волосы. Он пережил Холокост – в десять лет попал в концентрационный лагерь, в двенадцать был освобожден, вся его семья была уничтожена. Он был умным и добрым, но побитым жизнью, уставшим – по ночам он часто просыпался от кошмаров.
Орсола была его любимицей. Она была красивой, с длинными темными волосами, большими карими глазами и стройной фигурой. Да, они были близнецами, но над Джиневрой в утробе матери поколдовали уродливой волшебной палочкой, а над Орсолой – прекрасной. По сравнению с шелковистыми волосами Орсолы, волосы Джиневры были жесткими, она обладала объемными формами, тогда как сестра была изящной и миниатюрной. Орсола была доброй, если не считать того разговора, который Джиневра подслушала. Она была не просто доброй, с ней было легко. Она и жила легко, в то время как Джиневре часто казалось, что она плывет против течения. Джиневра ссорилась с отцом из-за одежды, которую она хотела носить, не такой яркой и женственной, как та, что любила Орсола; из-за приготовления пищи, основная ответственность за которую ложилась на Джиневру, потому что Орсола, всегда безупречная, брала дополнительные уроки иврита за ужином; читала светские книги в субботу, тогда как отец настаивал на том, что этот день посвящен молитве и чтению книг исключительно религиозного содержания. Орсоле же было абсолютно наплевать на книги, как светские, так и религиозные.
Различия тонкие, но важные. Они были близнецами, и были похожи, но Джиневра выросла, зная, что она испорченная.
Если бы кто-то посторонний услышал, как Джиневра язвительно отзывается о себе, это вызвало бы жалость. Но Джиневра не сетовала на свою тусклую внешность, в какой-то момент в детстве она смирилась с этим. Она делала все, что было в ее силах – на заработанные деньги покупала лучшие средства по уходу за лицом, темные солнцезащитные очки и широкополые шляпы, а также струящиеся черные платья из роскошного шелка и шерсти, скрывающие фигуру. Однако иногда, когда ей бывало одиноко и грустно, она становилась в своей спальне перед зеркалом в золоченой раме в стиле барокко и натягивала любимое платье. Она купила его на аукционе. Когда-то принадлежавшее Софи Лорен, сшитое из бледно-розовой тафты, безупречное. Оно не подходило Джиневре, но это было неважно – когда Джиневра закрывала глаза и шелк ласкал ее кожу, она на мгновение могла представить себя красивой и любимой.
В детстве она убегала в книги. Отец баловал ее книгами; он находил их достойным развлечением в любой день, кроме субботы. Она пряталась на сыром чердаке, подальше от отца и Орсолы, и с упоением читала. Там совсем не было света, лишь свет от фонарика. Отец всегда ворчал, когда Джиневре нужны были новые батарейки. Что Джиневра больше всего ненавидела в чтении, так это последнюю страницу, когда она внезапно чувствовала приступ тоски. Они исчезали, все до единого. Все ее друзья, все страницы, в которых она затерялась. Став взрослой, она думала об этом как о маленькой смерти. Что именно это французы называют оргазмом. И она предположила, что так оно и есть – вершина наслаждения, а потом ничего, только Джиневра наедине с собой. Конец.
Она начала изучать тексты, пытаясь понять, как у авторов это получается. Как они заставляют переживать о книжных персонажах. Как они удивляют, заставляя вас поверить, что умер один человек, но потом становится ясно, что это кто-то другой; что парень, которого вы подозреваете в дурных намерениях, с самого начала был хорошим.
Джиневра попробовала свои силы в написании рассказов и увлеклась этим. В седьмом классе она написала о девушке, которая во время медового месяца сбежала с другим мужчиной. Она писала о женщинах, похищенных в лесах. Отец разрешил ей посещать курсы творческого письма, и Джиневра с радостью поделилась там своими историями, но была совершенно опустошена, когда преподаватель разнесла их в пух и прах. Она заявила, что героям не хватает души. Что необходимо знать своих персонажей так же хорошо, как самого себя.
Она начала писать о себе, и преподаватель осыпала ее похвалами. И Джиневра не останавливалась. Полностью посвятить себя написанию означало пережить огромную боль. Это означало печаль и одиночество, чувство вины, стыд и уродство. И все же, пока ей не исполнилось двадцать с небольшим, она писала. Не переставая. И внезапно бросила, на десять лет. Ни единого слова. Когда Джиневра встретила ту девушку в библиотеке, то поняла, что ей не нужно писать о себе, чтобы найти реальные эмоции, найти реальные травмы, которые можно использовать.