Она доказала свою формулу, не так ли? Джиневра Экс стала одной из самых успешных писательниц, когда-либо живших на земле. Присутствовала ли она где-то, где угодно, в своих книгах? Возможно. Она полагала, что так и должно быть. Если вы начнете выискивать, то, вероятно, наткнетесь на пару частиц.
Но по большей части Джиневре не требовалось открывать свои раны, свою душевную боль.
Для этого у нее были главные герои.
Глава девятнадцатая. Рори
Я все еще киплю от злости, когда выхожу в своем нелепом, плохо сидящем платье из вокзала Специи, где «Восточный экспресс» остановился на весь день.
Проводник направляет меня в сторону города, и я иду по дорожке, проложенной между морем и идиллическими фасадами в пастельных тонах, а в голове крутится безумная мысль о том, что я видела книгу и что Каро отрицает это, глядя мне в глаза, не испытывая ни малейшего стыда.
Солнце обжигает мои и без того обгоревшие плечи. Я быстро наношу солнцезащитный крем, злясь не только на Каро, но и на себя за то, что не настояла и не сказала ей, что я точно знаю, что она сделала, что мне известно о растрате. Я мысленно сочиняю речь, которую собираюсь произнести, когда вернусь в поезд. Я как раз придумываю, как потребую свою книгу и заставляю Каро во всем признаться Максу, когда прохожу мимо маленькой девочки, поющей словно ангел, рядом с перевернутой соломенной шляпой, в которую люди бросают монеты. Она исполняет какую-то итальянскую любовную балладу, очень проникновенную, в духе «Ромео и Джульетты». Я замираю, мое нарастающее возмущение немного спадает от этой милой сцены.
Подождите минуту! Это не какая-нибудь маленькая девочка. Это Кьяра, дочь Габриэля. Я оглядываюсь по сторонам, но нигде не вижу самого Габриэля.
Я стою, дожидаясь конца песни, все еще оглядываясь в поисках Габриэля. Италия, наверное, безопаснее Америки, но вы же не разрешаете своему девятилетнему ребенку бесцельно бродить по округе? Я ловлю себя на том, что, несмотря на свои сомнения, погружаюсь в мелодию. Кьяра великолепна, у нее блестящий талант. Она маленького роста, с тонкими, как зубочистки, конечностями, которые не сочетаются с ее сильным голосом, одета в розовые шорты и красный топ, гармонирующий с ее рыжими волосами. Это великолепный насыщенный рыжий цвет – тот тип волос, которым вы восхищаетесь, когда становитесь взрослой, но не хотите иметь в детстве, особенно в Италии, где у большинства девочек темные волосы. Я догадываюсь, что Кьяра стесняется своей внешности, потому что во время пения она то и дело приглаживает непослушные вьющиеся пряди. Бывшая жена Габриэля исчезла из их жизни, так что у Кьяры нет матери, которая могла бы показать ей, на что способна хорошая разглаживающая сыворотка.
Мое сердце наполняется радостью, когда я наблюдаю за этой храброй маленькой девочкой, которая старается изо всех сил.
– Браво! – кричу я, когда Кьяра заканчивает на протяжной ноте. – Браво! Браво!
Ее глаза распахиваются. Она замечает меня.
– О-о, – произносит она. – Это ты.
– Меня зовут Рори. – Я машу рукой. – Мы друзья с твоим отцом.
Кьяра ухмыляется и смотрит на меня многозначительно и осуждающе.
Я краснею.
– Эй, а где твой папа?
– О-о. – Она одаривает ослепительной улыбкой нескольких слушателей, которые бросают ей в шляпу еще пару евро, затем собирает всю мелочь и кладет в сумочку. – Я сбежала, – беззаботно говорит она.
– Ты сбежала? – переспрашиваю я. – В смысле… от своего отца?
Кьяра пожимает плечами.
– Ну да. – Она поворачивается и стремительно идет по направлению к замку, который я планировала посетить. – Ты можешь пойти со мной, если хочешь, – бросает она через плечо.
Несколько мгновений я смотрю ей вслед, не веря своим ушам. Затем бросаюсь следом.
– Подожди! Да, я иду!
– Так почему же ты сбежала? – спрашиваю я.
– О, папа такой irritante[48]. Очень, очень irritante. И с меня хватит. Basta!
Irritante. Я достаточно легко улавливаю суть. Я перевариваю ее жалобу, вспоминаю себя в девять лет, и все, что я могу вспомнить, – это насколько я боготворила отца.
Но, полагаю, он также изрядно раздражал меня – например, настаивал на том, чтобы я надевала шапку-ушанку, когда я шла на встречу со своими друзьями зимой и даже осенью, хотя эти шапки были совершенно не модными. В Советском Союзе у него не было ушанки.
– Твой отец знает, что ты сбежала? – спрашиваю я Кьяру.
Она бросает на меня убийственный взгляд.
– Очевидно, нет. И если ты расскажешь ему, я убегу и от тебя!
При этих словах я убираю телефон, который пыталась тайком вытащить, чтобы написать Габриэлю обратно в сумку. Мне придется сделать это, когда она будет занята.
– Ты в первый раз убегаешь?
– Нет. – Пока мы идем, Кьяра загибает пальцы. – Я сбегала один раз, два, три, четыре… – Дойдя до одиннадцати, она останавливается. – Одиннадцать раз.
Я с трудом сдерживаю смешок. Бедный Габриэль!
– Ух ты, ну… одиннадцать, черт возьми! Это уже много.
Кьяра скрещивает руки на груди.
– Ну, папа делал много раздражающих вещей. Cioè[49], сегодня он сказал, что, когда мы вернемся, у него есть планы на меня и мальчика, который живет напротив. Как будто я ребенок! Я даже не нравлюсь Томмазо! Он едва смотрит на меня в школе. Allora[50], папа поговорил с его мамой, и теперь Томмазо будет вынужден общаться со мной. И он играет в самые глупые игры! С игрушками и прочим.
– Хм-м, но игрушки тоже могут быть забавными, – осмеливаюсь предположить я.
Кьяра бросает на меня испепеляющий взгляд.
– Моцарт написал первую симфонию, когда ему было восемь лет. Мне девять.
– В самом деле? Моцарт? В возрасте восьми лет?
– Да. Он не играл с водяными пистолетами и йо-йо. – Интонация, с которой она произносит «йо-йо», звучит так, словно она говорит про детские погремушки.
– Верно. Значит, Моцарт. – Что за ребенок! Я сдерживаю улыбку. У Габриэля, конечно, забот по горло, а она такая особенная личность. Мне просто нужно ее успокоить. Как-нибудь уговорить вернуться в поезд.
– Знаешь, меня тоже растил отец-одиночка, – наконец произношу я. – Поэтому я понимаю.
– Ты не понимаешь. – Кьяра откидывает челку со лба. – Ты ни за что не поймешь. Потому что ты родилась в старые времена.
– В старые времена, да? Ты права. Я доила коров на рассвете, ходила по колено в их дерьме. Все Томмазо моего поколения уходили на войну.
Никакой улыбки. Суровая публика.
– Как насчет мороженого? – наконец решаюсь я.
– Я люблю мороженое. – Она улыбается и выглядит в этот момент совсем как обычный ребенок.
– Отлично, тогда мороженое! Эй, а как тебе замок? Кажется, шестнадцатого века, – я указываю на большое ветхое здание, кое-где поросшее мхом.
Кьяра на секунду задерживает на нем взгляд, прежде чем закатить глаза.
– Кру-у-у-у-у-то, – говорит она, и в ее тоне слышен сарказм. – Взрослые так радуются старым вещам.
– А ты чему радуешься?
Ее лицо сияет.
– Экспериментам. Я люблю проводить научные эксперименты! Например, я делала такой, когда что-то добавляешь в воду, и оно взрывается! – Ее лицо мрачнеет. – Папе это не понравилось. Все растеклось по его бумагам на столе. Это было очень неприятно.
Она качает головой, и мне кажется, она больше озабочена тем, что ее папа имел наглость держать свои документы на столе. Я прикусываю губу. Бедный Габриэль! Но вместе с тем ему повезло. Какой энергичный, дерзкий ребенок.
– Мой брат ученый, – сообщаю я Кьяре, когда мы подходим к очереди за мороженым. – Он, кстати, тоже в поезде. Так что я могу познакомить вас, если ты захочешь задать вопросы. У него довольно большая компания.
– Если я вернусь в поезд.
– Если, – соглашаюсь я. – Хотя, наверное, быть бездомным не очень-то весело.
– О, я не уверена насчет этого.
– Как бы ты, например, купила мороженое?
– Проще простого. – Кьяра позвякивает монетами в кошельке. – Людям нравится давать деньги ребенку, который поет.
О, полагаю, она права.
– Но через некоторое время ты перестанешь вызывать интерес. Люди будут часто видеть тебя и уже не будут давать тебе деньги.
Она задумывается.
– Ну, если это случится, ничего страшного. В детстве все по-другому. Я могу просто постоять здесь, и кто-нибудь купит мне мороженое и даст денег. Люди жалеют ребенка. – Она поджимает губы, затем изображает рыдание. – Я потеряла своего папу и весь день ничего не ела. Я так хочу мороженого! – Это выступление на «Оскар». Затем ее лицо озаряет широкая улыбка. – Вот так!
В чем-то эта девчонка права. Мы подходим к прилавку, и Кьяра разглядывает мороженое. Пока она отвлеклась и не обращает на меня внимания, я быстро пишу сообщение Габриэлю. Я отправляю ему наше местоположение и успокаиваю, что с Кьярой все в порядке и я угощаю ее мороженым.
Кьяра уже разговаривает с мальчиком, который заполняет рожки, разражаясь потоком итальянской речи. Я наблюдаю, как он улыбается, затем качает головой и отвечает на итальянском же языке.
– О-о. – Кьяра поворачивается ко мне. – У них нет вкуса, который я хочу.
– Что за вкус? – интересуюсь я.
– Эрл Грей лавандовый.
Я подавляю смешок.
– Это звучит очень специфично. И не совсем по-итальянски.
Кьяра пожимает плечами.
– У нас с папой есть мороженица, и мы пробуем разные вкусы. Это был наш лучший эксперимент. Папа предложил сочетание, и я сказала che schifo[51]! Но это не было отвратительно, на самом деле это было вкусно.
– Ну, может, в этот раз попробуешь что-нибудь другое?
– Да. – В конце концов, она заказывает gelato alle mandorle и дает мне попробовать.