Я сворачиваю направо, к кабинету Джиневры. Я никогда не была в нем, лишь проходила мимо тяжелой деревянной двери по пути в туалетную комнату. Писательница устроила мне грандиозную экскурсию в начале нашей работы, даже показала свою спальню с балдахином восемнадцатого века, расписным изголовьем в итальянском стиле и стиле шинуазри[61] приглушенных пастельных тонов. В своей гардеробной она продемонстрировала пышное платье от Dior, которое Софи Лорен надевала в 1966 году на съемках фильма «Арабеска», и кремовое платье с вышивкой, которое было на ней в 1955 году на балконе византийского палаццо. Это был первый раз за все знакомство с Джиневрой, когда она излучала неподдельный энтузиазм. Она улыбалась, рассказывая мне, как покупала платья Софии на аукционе, и что даже мебель в квартире когда-то принадлежала ее кумиру. Мне показалось странным и немного печальным, что Джиневра будто жила в храме, посвященном женщине, которую никогда не встречала. Я думаю, что это была своего рода метафора ее жизни, проведенной за сочинением историй о других людях. Казалось бы, вопреки ее возрасту и поразительному успеху, Джиневра, должно быть, не переживала сильных эмоций, поэтому ей нужны были главные герои, которые помогали ей создавать захватывающие истории.
Кем была Джиневра на самом деле? Я помню, что думала об этом.
Я до сих пор не знаю. Я даже не уверена, знает ли она сама.
По завершении экскурсии, когда мы вернулись в гостиную, я попросила Джиневру показать кабинет, где она пишет книги, – единственная дверь, мимо которой, как я заметила, она прошла, не впустив меня внутрь. Но Джиневра просто улыбнулась и сказала: «Это очень личное пространство, оно только для меня. Мы, творческие личности, довольно суеверны в отношении того, что помогает работать. А мне помогает сохранение конфиденциальности моего кабинета».
Теперь я стою за дверью, осматриваясь в поисках скрытых камер. Джиневра никогда не казалась помешанной на безопасности, но, тем не менее, она невероятно богата. Человек с ее статусом вполне может стать мишенью для преследователей или мошенников, верно? Похоже, камер нет, или я их не заметила.
Я поворачиваю ручку, но затем останавливаюсь. Я размышляю о таком грубом вторжении в личную жизнь. Что, в конце концов, сделала Джиневра, кроме того, что смягчила катастрофу в моей карьере и отправила меня в потрясающее путешествие? Попыталась уладить отношения между мной и Нейтом, руководствуясь благими намерениями? Великодушно и конфиденциально разоблачила предполагаемое преступление Каро, предоставив мне право действовать по своему усмотрению? Все остальные мои предположения – бездоказательны.
Но затем я с трудом сглатываю, чувствуя, как внезапно укрепляется моя решимость. Я не чья-то марионетка. Ни Нейта, ни Каро. И уж точно не Джиневры.
Я согласилась на три месяца стать ее главной героиней. Но мой контракт закончился. Я больше не главная героиня. Это моя жизнь, и мне нужно восстановить контроль над ней.
Глава двадцать пятая. Рори
Кабинет Джиневры не представляет собой ничего особенного, в основном он соответствует остальной части ее квартиры. Разве что дизайн чуть более игривый – стол темно-зеленого цвета с множеством выдвижных ящиков и ножками из светлого дерева, коралловый абажур на витом золотом основании. Атмосфера здесь, как и во всех остальных комнатах, явно выдержана в стиле 1960-х годов, с единственным вкраплением современности – массивным компьютером Apple и клавиатурой.
На столе лежит кое-что знакомое: переплетенная рукопись «Домика у озера»! Я размышляю, что мне делать. Повторное прочтение займет несколько часов, а времени у меня сейчас нет. Мне нужно поскорее уйти на случай, если Джиневра вернется. Не могу же я просто взять книгу?
Я колеблюсь, но потом хватаю ее и запихиваю в сумку, мысленно придумывая объяснение: вы не отвечали, и я хотела убедиться, что с вами все в порядке. Я зашла внутрь и услышала шум в офисе. Вас там не было, но я заметила книгу, а все наши экземпляры украли. Так что…
О, к черту все! Если дойдет до этого, я стану отрицать, что когда-либо была здесь. Тайна исчезнувшей рукописи в переплете – наименьшая из моих проблем.
Я склоняюсь над монитором компьютера и щелкаю мышкой. На экране светится требование пароля. Мои пальцы дрожат, когда я набираю «Рори».
Нет. Я морщусь, затем пишу свое имя заглавными буквами.
Не работает. Мои пальцы зависают над клавиатурой. Не уверена, что я испытываю – облегчение или разочарование.
Я роюсь в памяти в поисках чего-нибудь еще, имеющего отношение к Джиневре, каких-нибудь дат, ее дня рождения. Ничего. Потом я вспоминаю о ее сестре, Орсоле.
Я пробую написать имя строчными буквами, потом заглавными, но нет.
Хорошо. Нужно искать дальше. Я начинаю выдвигать ящики, рыться в вещах, стараясь действовать быстро и оставлять все на своих местах.
Джиневра, несомненно, вещистка. Ее дом забит до отказа, но не до такой степени, чтобы претендовать на статус барахольщицы. Содержимое ее стола похоже на кривые зубы, которые все еще каким-то образом помещаются у человека во рту. Все ящики забиты до краев: беспорядочное скопление ручек и желтых блокнотов, поля которых исписаны знакомыми каракулями, ее уникальной закрученной подписью, которую я видела бесчисленное количество раз. Я узнаю́ в нескольких блокнотах черновики книг, опубликованных десятилетия назад. В одном ящике только фиолетовые ручки, их, наверное, тысяча. Фиолетовый – ее любимый цвет. Джиневра сказала мне это лишь однажды, но мне запомнилось, вероятно, потому, что это одна из немногих вещей, которые она когда-либо откровенно рассказала мне о себе за все годы нашего знакомства и бесед друг с другом.
Добравшись до нижнего ряда, я опускаюсь на колени. Меня поражает, что я не нахожу никаких личных вещей. Канцелярские принадлежности, старые черновики – но ни одной фотографии семьи или друзей. Никаких памятных подарков, похвал, наград.
Наконец добираюсь до последнего ящика в правом нижнем углу. Я выдвигаю его и оказываюсь совершенно не готова к тому, что вижу: куча газетных вырезок и пожелтевших информационных бюллетеней, старые фотографии. Дурацкие объявления – выпускные в детском саду; бар- и бат-мицва; объявления о выпускниках средней школы в Detroit Jewish News.
На каждой вырезке и фотографии – папа, Макс и я.
Я роюсь в ящике и поражаюсь тому, что нахожу. Школьная фотография, на которой я, шестилетняя, вцепилась в спинку стула, словно боялась фотографа. Макс на понтоне читает толстую научную книгу, я рядом с ним, втираю в живот солнцезащитный крем. Папа на велосипеде, линия загара на щиколотке видна даже на не слишком четкой моментальной фотографии девяностых годов, его улыбка неистовая, «высасывающая из жизни все»[62]. Я никогда не видела, чтобы запечатлевали не только людей, но и памятные вещи – многочисленные награды Макса, полученные им на научной выставке, сертификат на керамику на мое имя. Я смутно узнаю фотографию из соседского подвала, где я брала уроки лепки; мои нелепые глиняные фигурки папа с гордостью выставлял на нашем стареньком стеллаже.
У меня в голове вертится столько вопросов. Начинают складываться детали, соединяются разрозненные нити. Первоначальное интервью со знаменитой Джиневрой Экс, порученное мне. Теперь совершенно ясно: она знала меня. Должно быть, она просила, чтобы это была я. Интересно почему? Она знакома с папой. Она моя мать?
Если она моя мать, то почему отказалась от меня? Почему она следила за мной всю мою жизнь, за всеми этими дурацкими достижениями, но оставалась в стороне? Почему походя сообщила мне о моем удочерении, но не призналась, что когда-то бросила меня? Почему она объявилась сейчас и отправила меня в путешествие, как в одном из своих закрученных литературных сюжетов?
Она играет с моей жизнью, и, кажется, финал уже не за горами. Ярость клокочет у меня в горле. О чем она думает – что через несколько глав история разрешится? Что я буду ей благодарна? Упаду к ее ногам от восторга?
Назову ее гребаной мамой?
Мои колени упираются в паркет, а кончики пальцев продолжают копаться в обломках моей жизни. Комната начинает вращаться, свет, льющийся с площади, слепит, перед глазами мелькают маленькие черные искры. Я осознаю, что тяжело дышу, почти задыхаюсь, поэтому разворачиваюсь и плюхаюсь на задницу, опираясь спиной о стол.
В этот момент мой взгляд падает на мягкое кресло цвета шербета в другом конце комнаты, рядом на золотистом табурете стоит фотография в серебряной рамке, я бессознательно поднимаюсь, делаю рывок и хватаю ее.
Смотрю, не веря своим глазам. На фото две девушки, у обеих длинные темные волосы. Они близнецы – это невозможно не заметить, как и тот факт, что снимок, судя по винтажному качеству, сделан в семидесятые или восьмидесятые. На девушке справа – пышное платье в цветочек, а на той, что слева – фиолетовый топ с бантом и расклешенные джинсы. Девушки не обнимаются, просто стоят рядом, вытянув руки по швам. Ту, что справа, нельзя назвать красавицей в общепринятом смысле этого слова – у нее орлиный нос, она стройная, но глаза почти навыкате, из-за чего ее лицо кажется слишком большим. Когда я приглядываюсь повнимательнее, поднося фотографию ближе, я замечаю, что на ее кожу искусно нанесен макияж, частично скрывающий поры и прыщи. Но все дело в ее улыбке – холодной, тонкой. Странно видеть улыбку такого юного создания, лишенную тепла и радости.
Улыбки рассказывают истории. Глубокие.
Я вспоминаю, как во время эпидемии COVID Каро пошла на свидание с парнем, с которым познакомилась в магазине Rite Aid[63], нижнюю часть его лица скрывала маска, пока они болтали, стоя в очереди. Подруга была в восторге от предстоящего свидания. Парень был высоким, с ослепительными голубыми глазами. Десять баллов из десяти. Но когда они добрались до ресторана, и он снял свою маску, Каро была ошеломлена. Она называла этот момент истины «Снятие масок», и он был близок к моменту «Снятия трусов», о результатах которого она всегда сообщала, когда начинала встречаться с кем-то новым. «Снятие масок» обычно проходило без эксцессов, но в тот день Каро была ужасно разочарована. У парня из