Rite Aid были отвратительные передние зубы. Это ее сразу оттолкнуло. Первое впечатление Каро оказалось ошибочным, не только из-за нижней половины его лица, но и из-за его высокомерного обращения с официантом, которому он оставил мало чаевых.
Девушка, стоящая на фотографии справа, не столько некрасива, сколько невзрачна. Ту, что справа, нельзя назвать красавицей в общепринятом смысле этого слова – у нее орлиный нос, большие глаза. Я узнаю все это. Я провела бесконечные часы с женщиной, в которую превратилась эта девушка. Это Джиневра.
А вот девушка слева потрясающая – тоже стройная, но с добрыми глазами и теплой, солнечной улыбкой.
Однако я не могу хорошо разглядеть ее черты. Потому что ее милое личико и ее широкая, дружелюбная улыбка перечеркнуты черным крестом.
Еще сильнее шокирует и почти заставляет задыхаться то, что девушка слева мне знакома. Я знаю ее – или, вернее, я знаю о ней. Про нее. У меня нет никаких сомнений.
Девушка слева, красавица, по лицу которой прошлись толстым перманентным маркером – та, кого я знаю как Сандру Левенштейн. Как любовь всей папиной жизни. Как женщину, покинувшую нас слишком рано.
Как нашу с Максом маму.
Глава двадцать шестая. Джиневра
Москва, 80-е годы
По дороге из аэропорта Шереметьево в центр Москвы Джиневра Эфрати прижалась лбом к стеклу, завороженная видом уродливых бетонных конструкций. Наконец-то – первый взгляд на таинственную Россию.
До сих пор Джиневра располагала двумя точками зрения на эту страну: одна от великих Толстого и Достоевского, иллюстрировавшая жизнь в царское время. На мнение девушки повлияло как трагическое содержание страниц, так и уютная библиотека, в которой она их читала. Другая точка зрения была следствием частых обличительных речей ее отца, звучавших за ужином, и рассказов о жестоком Советском Союзе и особых трудностях жизни тамошних евреев. Джиневре было двадцать два, она была достаточно молода, чтобы погрузиться в романтику путешествия. Она пока не была уверена, какой из двух образов этого места воплотится в ее реальности.
Орсола, устроившись посередине заднего сиденья, зажатая между Джиневрой и отцом, разглаживала свое небесно-голубое платье. Оно было красивое, но не настолько, как ее потрясающее шелковое с пышной юбкой с лимонами, которое Орсола не смогла найти, когда они собирали чемоданы, хотя в бешенстве перевернула всю спальню. Она выглядела свежей и хорошенькой и в этом наряде, который казался Джиневре самым наглым проявлением жизнерадостности в этой унылой серой стране, небеса которой уже вовсю хлестали дождем по окнам. Джиневра была одета в серое платье-сорочку – что ж, они с Орсолой, как всегда, отличались друг от друга внешне. И настроением тоже. В то время как Орсола была не в восторге от этой поездки, довольная своей яркой жизнью в Риме, Джиневру переполняло волнение: она хотела исследовать мир за пределами своего родного города, встретиться и пообщаться с людьми из этой чужой страны, занимающей важное место в мире.
В животе у Джиневры заурчало, напоминая о том, что она ужасно проголодалась. В аэропорту, в большом зале, где Эфрати стояли в бесконечной очереди на таможне, офицер конфисковал у них сыр и колбасу, ссылаясь на санитарные нормы. И этот большой, толстый, громкий мужчина даже не стал дожидаться, пока они уйдут, прежде чем откусить от колбасы огромный кусок. К счастью, у них не конфисковали множество других предметов, которые он привезли: молитвенные платки-талиты, ермолку, западные книги, которые могли быть расценены как антиправительственные, сидуры[64], открытки с видами Израиля. Для того, чтобы беспрепятственно въехать в страну с таким добром, Доменико договорился с офицером и сунул ему деньги. Тем не менее, голод, по-видимому, оказался сильнее.
Отец Джиневры был профессором иудаики в престижном Римском университете Ла Сапиенца. Его специализацией было итальянское еврейство, старейшее в Европе, первое упоминание о котором датируется 200 годом до нашей эры. Сам Доменико Эфрати потерял всю свою семью во время Холокоста – родителей, двух старших братьев и трех младших сестер. Доменико единственному удалось выжить. Этот опыт, полученный в детстве, несомненно, сильно на него повлиял. Он изучал, объединял, впитывал историю, произносил вдохновляющие речи, собирал пожертвования. В повседневной жизни, наедине со своими дочерями, он казался уставшим, часто мрачным. Но дайте ему дело – спасение евреев – и он преображался. Становился пылким, убедительным. Конечно, в угоду обществу он рассказывал впечатляющие истории о выдающихся итальянских евреях, но его истинной страстью – подлинной целью всей его жизни – было помогать преследуемым евреям во всем мире.
По мнению Доменико, евреи несут моральную ответственность за спасение друг друга, потому что, по большому счету, ни на кого другого в мире в этом вопросе положиться нельзя. Холокост со всей очевидностью подтвердил этот вывод. Именно так отец Джиневры, который был за пределами Италии только раз – в концентрационном лагере, занялся проблемами советского еврейства. В семидесятые и восьмидесятые годы Джиневра хорошо знала о бедственном положении советских евреев, потому что это часто обсуждалось за обеденным столом Эфрати. Джиневра знала о Щаранском, о советских перебежчиках во время Олимпийских игр; они с Орсолой с гордостью носили подвески в виде большой звезды Давида с вырезанными на них именами известных отказников, чтобы привлечь внимание к их тяжелому положению.
В этой поездке они планировали помочь персонально. Сообщить евреям, которые были изолированы и одиноки, томились за железным занавесом, что о них не забыли. Пожать им руки и заверить, что Эфрати – и многие другие за пределами СССР – поддерживают и сочувствуют их положению. А также оказать им конкретную поддержку – записать их имена и адреса и попытаться вытащить из страны.
Было много бумажной волокиты для оформления въездных виз, но, наконец, все было тщательно оформлено. Планировалось три недели в Москве. Однако поездка чуть было не отменилась.
За месяц до дня отъезда Доменико за ужином пожаловался на покалывающую боль в руке; час спустя машина скорой помощи доставила его в больницу, выяснилось, что у него сердечный приступ. Это было ужасно для близнецов, которые проводили все время у его постели. После операции его состояние оставалось тяжелым. Врачи отговаривали его от поездки. Но Доменико заявил в характерной для себя категоричной манере, что они поедут. Он откажется от своего любимого масла, вина и стейка, отдохнет и будет понемногу гулять каждый день, но ничто не помешает его миссии, и его дочери, безусловно, были готовы выполнить ее вместе с ним.
– Москва построена кольцами, – объяснял Доменико, в то время как дождь продолжал барабанить по стеклам машины. – Мы уже во внутреннем кольце. Смотрите, piccoline, Большой театр.
Джиневра разглядывала размытые колонны цвета слоновой кости.
Водитель что-то сказал, и Доменико, единственный из Эфрати, кто говорил по-русски, перевел:
– Это универмаг ЦУМ. Посмотрите на очереди, piccoline.
Джиневра и в самом деле обратила на это внимание – очередь выстроилась вдоль квартала, люди, в общем неплохо одетые, мало чем отличающиеся от римлян, стояли с поникшими плечами.
– В такую погоду ужасно стоять в очереди, – проговорила Орсола.
Джиневра молча согласилась.
– Что ж, когда выстраивается очередь, вы встаете в нее, – ответил Доменико. – Это советская реальность. В магазинах почти ничего нет. Пустые полки. Очереди. Очереди. Неважно за чем, если это продается, люди встанут в очередь – чтобы купить.
– Все подряд? – удивилась Джиневра.
– Да, – кивнул Доменико. – Это может быть губная помада, духи, туалетная бумага. В этой коммунистической стране товаров крайне мало. Теперь вы просто покупаете то, что есть, а потом перепродаете дороже. Для туристов имеются другие магазины, где на полках больше товаров. Это то, что я слышал.
– Посмотри на этого мужчину, – прошептала Орсола Джиневре, указывая на высокого блондина в расклешенных синих джинсах и черных туфлях на платформе. – Он великолепен.
Джиневра почувствовала, что ощетинивается. Сестра, помешанная на мужчинах, уже приметила парня, хотя ее нога еще даже не ступила на московскую землю. Но тут Орсола снова разгладила платье, ее прекрасное лицо вспыхнуло надеждой, и Джиневра почувствовала прилив стыда. Она, как обычно, ревновала. Ей захотелось сказать что-нибудь ласковое, заговорщическое. Как и положено близнецам, хихикать до поздней ночи, делясь впечатлениями о своих увлечениях и косметике. Но у сестер Эфрати никогда не было подобных отношений. У них всегда были отдельные друзья, собственные секреты – и мечты, тщательно скрытые от посторонних глаз, будто кто-то другой мог украсть их или использовать в своих целях.
– В Италии полно великолепных мужчин. Мы здесь не ради этого, – произнесла Джиневра, ненавидя себя. Это прозвучало сварливо и завистливо. Орсола такого не заслуживала. В чем ее вина, разве что в том, что она родилась красивой, доброй и наделенной идеальной женственностью? Несомненно, московские мужчины будут слетаться к Орсоле, как это делали и римляне. На днях сестра заявила, что римские мужчины слишком одержимы своими матерями. Русские мужчины, несомненно, совершенно другие. Русские мужчины были, по сути, единственной причиной, по которой Орсола не была против поездки в Москву.
Доменико мотнул подбородком вправо.
– Красная площадь. Вы можете в это поверить, piccoline? Мы здесь. Мы действительно здесь.
Три головы повернулись к огромному пространству, вымощенному булыжником, над которым возвышалась часовая башня из красного кирпича с черным внушительным фасадом, а рядом с ней – купола знаменитого собора Василия Блаженного, похожие на воздушные шары, застрявшие на верхушках шпилей. Внезапно они заметили мужчину в строгой военно-морской форме и блестящей черной фуражке, пристально смотрящего на их машину, будто он мог заглянуть внутрь и обнаружить, что с Эфрати что-то не так.