Несмотря на все советские особенности, энтузиазм Джиневры не угас. Эта поездка была самым волнующим событием в ее жизни – она позволила отвлечься от печали, которая, как она теперь поняла, окутывала их римскую квартиру, от постыдной зависти, всегда одолевавшей ее, жаждавшую красоты и очарования своей сестры. Из-за своей неполноценности, которую девушка ощущала каждое мгновение своей жизни, она считала само собой разумеющимся, что отец ожидал удачного замужества только от Орсолы. Из чего следовало, что Джиневра, стойкая Джиневра, не имея перспектив в браке, будет заботиться о нем, когда он состарится.
Теперь, пробираясь сквозь толпу, натыкаясь на женщин в модных колготках и мужчин в дорогих костюмах, сжимавших в руках дневной выпуск газеты «Правда», Джиневра была свободна от всего этого, от своего близнеца, даже от отца. Пока группа ждала поезда на платформе, Ольга без умолку болтала о том, как им повезло («Счастье невероятное», – поддразнил американец Гарольд с огоньком в глазах), что они попали в Москву на празднование Первого мая. Судя по всему, планировались демонстрация и военный парад, и Ольга излучала предвкушение и пыл, будто их пригласили на обед к королеве или к запуску космического корабля на Луну. Ближе к вечеру в ресторане под названием «Белград», расположенном напротив Министерства иностранных дел, они поужинали вкусными блинчиками и странным напитком под названием квас, напоминавшим кислое пиво. Затем Джиневра отправилась в туалет. В кабинке она огляделась и посмотрела на потолок в поисках скрытой камеры, прежде чем порыться в сумочке и убедиться, что антигосударственные материалы на месте. Ей было позволено владеть ими, но их распространение считалось преступлением. Это была религиозная атрибутика: молитвенный платок, работа Леона Уриса «Исход», открытки из Израиля.
Джиневра закрыла сумочку, и на мгновение к ней пришло осознание опасности миссии ее семьи. Она была немного напугана, но ни мгновения не думала о том, чтобы повернуть назад. Вся семья ее отца погибла в концентрационных лагерях. Джиневру ужасало то, что и теперь евреи продолжали страдать от советского режима, подвергались преследованиям. Впервые в жизни в душе Джиневры зажглась искра. И этот огонь зажегся не от любимой книги и возможности отвлечься, которую она давала, он подпитывался перспективой помочь своему народу. Она собиралась приложить все усилия, чтобы советские евреи смогли жить свободно, как они того хотели.
Джиневра вернулась к группе с невинным лицом. Однако она могла не стараться. Как обычно, никто даже не заметил, что она уходила.
Когда туристическая группа направилась обратно в «Метрополь», с запланированными остановками, во время которых Ольга должна была рассказывать о достопримечательностях, Джиневра не стала задерживаться. Она объявила, что плохо себя чувствует и возвращается в отель. Ольга кивнула. Едва заметный кивок, прямое следствие двух пар колготок, которые девушка подсунула ей утром перед завтраком. Джиневра быстрым шагом преодолела полмили по направлению к Московской хоральной синагоге на улице Архипова, местоположение которой ей подробно описал отец. Она старалась выглядеть так, будто она здесь своя, будто она обычная советская гражданка, спешащая домой с работы. Но Джиневра никогда не чувствовала себя в полной мере своей – и особенно здесь, в этом сером месте, с неулыбчивыми людьми и тайными агентами КГБ, скрывающимися повсюду.
Сначала Джиневра подумала, что пошла не туда, и заволновалась, но потом успокоилась, увидев массивный храм из желтого кирпича в неоклассическом стиле, окруженный каскадом белых колонн, – поистине великолепное здание, особенно на фоне брутального советского квартала, который предстал Джиневре чуть раньше. Синагога была построена до революции, когда цари более или менее терпимо относились к иудаизму, хотя на деле в стране буйствовал антисемитизм, погромы были нередки. Джиневра проскользнула вверх по лестнице, через деревянные двери с надписями на иврите и витражными вставками, и сразу же погрузилась в величественную атмосферу.
Джиневра прошла мимо рядов светлых деревянных скамей к богато украшенному беломраморному кивоту, окруженному высокими менорами. Пока она пробиралась в толпе людей, слыша обрывки разговоров на разных языках – русском, украинском, – внезапно все ее воодушевление улетучилось и единственным звуком в этом месте был стук ее сердца. Почему Джиневра вызвалась – по сути, настояла – стать первой из близняшек Эфрати, которая отправится в московскую синагогу? Ей следовало позволить Орсоле прощупать почву. Лидер, экстраверт, Орсола всегда находила друзей и привлекала людей.
Чтобы успокоиться, Джиневра порылась в сумке в поисках одного из молитвенников, которые принесла с собой, и начала читать молитву «Услышь Израиль». Вскоре она обнаружила, что произносит ее в унисон с юношей, сидящим рядом с ней. Она не осмеливалась взглянуть на него, потому что неосознанно обычно избегала смотреть мужчинам в глаза. Она вообще старалась держаться подальше от представителей мужского пола со средней школы, когда Стефано Аволио узнал, что она влюблена в него, и высмеял ее перед всем классом.
Джиневра, однако, была проницательна. Она не смотрела на юношу, сидевшего рядом с ней, но лишь изучала, наблюдая за ним краем глаза. Он был немного старше нее, около тридцати лет на вид.
Это был явно не юноша. Это был мужчина.
Когда они закончили, мужчина, к удивлению Джиневры, спросил по-английски:
– Вы американка?
Джиневра обернулась через плечо, ожидая увидеть другого человека, но она ошиблась.
– Вы. – Он слегка похлопал ее по плечу и посмотрел ей в глаза своими пронзительными голубыми глазами, которые всколыхнули в Джиневре нечто такое, чего она никогда не испытывала. Она лишь предположила, что это ощущение сродни тому, что должен почувствовать человек, подвергшийся нападению электрического угря – удар током, ведущий к неминуемой смерти.
Когда, как ни странно, это ощущение утихло, и она снова смогла дышать, Джиневра спросила:
– Что, простите?
– Я спросил: вы американка, не так ли? – Он улыбнулся, и ощущение электрического угря вернулось.
– Нет… cioè[67]… я нет. Я имею в виду – не американка… Я итальянка. Италия… Из Италии. – Она забыла, как произносить фразы целиком.
– Я понимаю. – Он снова улыбнулся. У него были неидеальные зубы – не слишком белые и неровные. Но улыбка – совершенно безупречная, подумала Джиневра. Добрая и широкая, готовая осветить все, что может предложить жизнь. Джиневра уставилась снизу вверх на собеседника – он был на несколько голов выше нее, и она едва доставала ему до груди.
– Здравствуйте, – проговорил мужчина. – Меня зовут Анатолий. – Он протянул широкую ладонь с длинными изящными пальцами. – Анатолий Аронов.
Глава двадцать седьмая. Кэролайн
Мы в Ватикане, и мои органы чувств подвергаются полномасштабной атаке. Искусство, люди, краски, узоры, слова, улыбки, которые, словно крошечные стрелы, вонзаются в мое раненое сердце. Наш гид невероятно словоохотлива и улыбчива, и я понимаю, что она хочет ответной реакции.
Поэтому отступаю. Я не в состоянии ни говорить, ни улыбаться.
Полы выложены мозаикой, а стены потрясающей красоты. В другой раз я бы сфотографировалась для инсты, но сейчас мне не до этого. Выкладывать что-то, добавлять фильтры – все это кажется банальным. Это самая глупая и бессмысленная вещь, которую только может делать человек.
Вокруг слышна речь на разных языках. Люди невольно толкают меня.
Я поскальзываюсь, спотыкаюсь, но удерживаюсь на ногах. Никто этого не замечает.
Макс идет впереди, болтая с нашим гидом, а Габриэль и Кьяра следуют за ними по пятам. Рори и Нейт отказались от этой экскурсии. И это маленькое счастье. Я до сих пор не могу поверить… Мне до сих пор так стыдно, что Рори все знает. И я зла на Нейта, особенно из-за того, что он сказал мне во время прогулки по Чинке-Терра, когда Рори и Макс, следовавшие за нами на расстоянии, напряженно что-то выясняли. Мы с Нейтом обсуждали наши общие страхи по поводу того, могла ли Джиневра Экс описать в книге нашу интрижку. Но потом Нейт признался, что несмотря на то, что любит Рори, несмотря на то, что очень хочет быть с ней, та ночь, проведенная вместе, кое-что для него значит. Он признался, что всегда был немного влюблен в меня. Я совершенно ясно дала ему понять: для меня это ничего не значит – даже меньше, чем ничего!
Так что да, я очень рада, что Нейт и Рори не поехали. Я и сама хотела отказаться, но чувствовала себя так странно и нереально, словно собственный призрак, поэтому не представляла, что буду делать, если отправлюсь бродить по Риму в одиночестве.
Макс со мной не разговаривает. Ни слова с тех пор, как я призналась, что переспала с Нейтом. Я призрак не только в собственной жизни.
Габриэль оглядывается на меня, в его глазах беспокойство, он спрашивает, все ли со мной в порядке. Я киваю. Пытаюсь улыбнуться. У меня не получается. Духота этого места усиливает ощущение неуправляемости. Как будто, если я останусь одна, я могу решиться прыгнуть с моста. Или столкнуть кого-то.
Кого-то конкретного.
И я не уверена, какой вариант более привлекателен.
Я была в Риме три раза, и каждый раз в одиночестве. Я городская девушка, и это иронично, учитывая, что я никогда не жила нигде, кроме пригорода. Я размышляла об этом, когда была моложе – обычно представляя Нью-Йорк, Лондон. Даже Чикаго. После колледжа я устроилась на работу в Nordstrom, и мне понравилось. Мне доставляло удовольствие создавать стиль, вести блог и делать публикации в Instagram. Мне нравилось удобство торговых центров, маникюрша, которая знает мои предпочтения в уходе за ногтями (квадратные с мягким овалом), и бариста Starbucks, который знает, какой кофе я люблю (американо со льдом, миндальным молоком и одной порцией карамельного сиропа без сахара). Я наслаждалась почти люминесцентной зеленью родного города, прогулками вдоль озера и устоявшимися традициями, такими как летний