– Нет, я тоже так не думаю. – Несколько мгновений мы сидим в тишине. Затем Рори протягивает руку, чтобы сжать мою. – Ну и отпуск, а?
– Тот еще отпуск, да! Тебе не кажется, что, учитывая количество потраченных долларов, нам должно быть более…
– Просторно? – предполагает Рори.
Я улыбаюсь.
– Бинго. Меня уже тошнит от того, что каждый раз, открывая дверь, я натыкаюсь на этого старого, капризного мужика.
Рори смеется.
– Что, не хочешь, чтобы тебе в лицо снова полетел пепел?
Я тоже смеюсь и одновременно ежусь.
– Пожалуйста, нет. И калифорнийцев не надо. Они такие активные, со всей их терапией… – Мы с Рори обмениваемся озорными взглядами. И оба в унисон восклицаем:
– За Айру! – и потрясаем воображаемыми туристическими палками в воздухе.
– Это никогда не надоест, – говорит Рори.
– Никогда.
Рори сжимает мою руку.
– Что бы я без тебя делала? Я безумно рада, что ты здесь, Макси.
– Один за всех и все за одного. И даже больше, потому что я должен прикрывать твою спину и папину тоже.
– Люблю тебя, СБ. – Рори подходит, чтобы обнять меня.
– Люблю тебя, МС, – Я притягиваю ее ближе. Считается, что мужчины не любят обниматься, но мне всегда нравилось. Я тонул в папиных объятиях, в объятиях Рори и Каро. Я не всегда чувствовал себя привлекательным. Скорее странным. Но во мне так много любви, так много ее рвется наружу. Я не похож на обычного жителя пригорода Мичигана, с респектабельной работой, который женился в двадцать шесть, приобрел первый дом в двадцать восемь и к настоящему времени завел двух детей. Нет, я добился успеха, проложив свой собственный путь.
Рори остается в моих объятиях – впервые я задаюсь вопросом, нравится ли ей это так же, как мне, или наши долгие объятия – это потому, что она знает, что они мне нужны. Волосы моей сестры мягкие, как обычно, распушившиеся от влажности, источают пряный аромат. Кажется, он витает в воздухе «Восточного экспресса», исходя от шампуней и мыла, идеально разложенных в наших купе. Я всегда забываю, какая у меня миниатюрная сестра. Это обманчивое ощущение, потому что она сильнее меня. И, возможно, когда-то она была храбрее, но сейчас я тоже храбрый. Отважный. Держу марку фамилии Аронов. Я надеюсь – я знаю, – что именно это сказал бы папа, если бы он все еще был способен полноценно выражать свои мысли.
Мое сердце учащенно бьется, когда сестра высвобождается из моих объятий, и я наблюдаю, как ее хрупкая фигурка выскальзывает за дверь.
Глава тридцатая. Джиневра
Москва, 80-е годы
– При… привет, – запинаясь, пробормотала Джиневра, оказавшись лицом к лицу с самым потрясающим мужчиной, которого она когда-либо встречала. Обращаясь к ней сейчас, он произнес свое имя и какие-то еще слова и ждал ее реакции.
– Джиневра. Я имею в виду, это мое имя. Приятно познакомиться, Анатолий. Очень приятно.
Она почувствовала, что гордится собой за то, что сумела выговорить это предложение.
– И мне очень приятно. – Анатолий взял ладонь Джиневры и торжественно пожал ее. – Не хотели бы вы…? – Он махнул рукой вверх, в сторону балкона, на стенах которого были нарисованы деревья жизни.
– О, да. – Джиневра последовала за мужчиной, словно влекомая невидимой силой. Пока она шла по проходу, поднималась по лестнице рядом с входной дверью, ее сердце бешено колотилось в груди. Наконец-то у нее появилась возможность рассмотреть своего спутника, не беспокоясь о том, что он заметит ее оценивающий взгляд. Он был одет так же, как и парни в Риме, – расклешенные синие джинсы и туфли на платформе. У него были густые черные волосы, падающие на лоб, она заметила это, когда он повернулся и улыбнулся.
– Просто проверяю, что вы еще здесь.
– Все еще здесь, – произнесла она, сама шокированная этим фактом.
Она попыталась вернуть себя с небес на землю, пока они поднимались на балкон. «Он знает, что ты туристка. Возможно, ему что-то нужно от тебя. Помощь, чтобы выбраться из Советского Союза, или он предполагает, что у тебя в сумочке есть какой-то дефицит».
Оказавшись наверху, Анатолий подвел Джиневру к двум деревянным стульям в свободном углу. Он сразу же сел и наклонился вперед, опершись локтями о колени, как человек, которому комфортно везде, потому что ему от природы комфортно с самим собой.
– Я не кусаюсь. – Он улыбнулся и указал на стул.
Она тоже улыбнулась.
– Я знаю.
– Вы не знаете, – он покачал головой, на этот раз посерьезнев. – Никогда не можешь знать наверняка. В этой стране не стоит доверять никому. Любой может быть сотрудником КГБ или осведомителем, готовым донести на вас. – Он щелкнул пальцами. – Раз – и вы на Лубянке. И о вас больше никто и никогда не услышит.
– О! – Джиневра, уже собиравшаяся сесть, замерла.
Он, должно быть, понял, что напугал ее, потому что сказал:
– Не я. Я не агент КГБ и не информатор.
– Откуда мне знать, что вы говорите правду?
Он рассмеялся, и от его красивого смеха, несмотря на прохладу синагоги, у нее потеплело на душе.
– Ну, во-первых, я Анатолий Аронов. Чистокровный еврей. Евреев в КГБ не пускают.
– Разве человек из КГБ не сказал бы то же самое? – Именно в тот момент, когда она это говорила, она расслабилась и уже поддразнивала его. Она была потрясена своей непринужденностью, удивительным отсутствием неловкости.
– Вполне справедливо. – Анатолий откинулся назад, скрестив руки на груди. – Правда в том, что я мог бы быть stukachom. Информатором. КГБ мастерски умеет их вербовать. Даже евреи могут быть информаторами.
– Евреи против евреев? – спросила Джиневра, разинув рот. Это было немыслимо. Люди должны помогать друг другу, особенно своим братьям.
Анатолий пожал плечами.
– Когда они угрожают вам и вашей семье, часто нет другого выбора. Но это подрывает доверие в нашем обществе. Вот почему величайшее советское развлечение – шептать «т-с-с-с» всякий раз, когда кто-то начинает критиковать правительство или говорить о религии. Потому что твой сосед, твой дядя, даже твой брат могут оказаться предателями. Так что я предоставляю вам самой решить, можете ли вы мне доверять. Мы можем слушать кого угодно, слышать что угодно, но, в конце концов, у нас есть только наш разум. Внутренняя мудрость подсказывает нам, говорит человек правду. Или лжет.
Джиневра смущенно улыбнулась. Внутренняя мудрость – что он вообще имеет в виду? Джиневру пугали ее собственные мысли. Она испытывала глубокую любовь, особенно к своей сестре и отцу. И ко множеству незнакомых людей, таких как унылый лавочник, у которого всегда был такой вид, будто день выдался слишком тяжелым, или маленькая девочка, бегающая кругами по площади. Но мудрость… Джиневра сомневалась.
– Я не stukach, – наконец сказал Анатолий. – Мне не следовало дразнить вас. Вы родились не в этом аду. Вы не поймете, как мы, заключенные, с юмором относимся к своим тюремщикам.
– Неужели все настолько ужасно? – удивилась Джиневра.
Улыбка исчезла с его лица.
– Именно. Действительно ужасно.
– Но почему?
– Вы правда хотели бы знать?
– Очень хотела бы.
И вот Анатолий рассказал ей о трагической гибели своего отца, когда ему было семь лет, о том, как его били в детстве за то, что он еврей, о том, что у него никогда не было достаточно еды или одежды, чтобы согреться. Он начал рассказывать ей о том, как служил в армии, но потом остановился.
– О, в этой жизни нет ничего необычного. Я пою вам грустную песню. Но я не жертва.
Но Джиневру уже зацепил и этот человек, и его печальная история, заставлявшая девушку грустить, но в то же время невероятно завораживавшая.
Затем Анатолий рассказал Джиневре о внезапной смерти своей матери несколько месяцев назад.
– У нее был инсульт. Тяжелый инсульт. Она умерла до того, как я вернулся в Житомир, я не успел попрощаться с ней. Она умерла в одиночестве. Я единственный ребенок в семье, и я должен был быть рядом. Она умерла в одиночестве, – повторил он. – Я никому этого не говорил. Не знаю, зачем я вам это рассказываю.
Джиневра накрыла его ладонь своей и даже не поняла, что сделала, пока не уткнулась в это взглядом. Она ждала, что он отнимет руку, но этого не произошло. И девушка не решилась убрать свою. Это было самое счастливое прикосновение, которое когда-либо ощущала ее рука.
– А как насчет вас? – наконец спросил он, подняв глаза с улыбкой, по которой Джиневра поняла, что он просто не обратил на это внимание. – Есть какие-нибудь грустные истории, похожие на мою?
– С вашими не сравнить, – тихо произнесла Джиневра. Но потом коротко рассказала о том, что ее мать умерла при родах, а отец и сестра винили ее, хотя и не говорили об этом вслух.
– Я думаю, что громче всего звучат те вещи, о которых не говорят вслух, – проговорил Анатолий, и Джиневра кивнула.
Джиневра начала откровенно рассказывать ему об Орсоле, о том, какая та красивая и желанная, но потом не захотела портить беседу, представляя ему сестру, которая показалась бы бесконечно более привлекательной, чем она. Вместо этого Джиневра поведала, что она любит писать и мечтает стать писательницей, что читает запоем. И Анатолий поделился, что он тоже читает, хотя западные книги достать практически невозможно. Его глаза загорелись, когда он рассказал, что несколько лет назад в парке Сокольники проходила двухсотлетняя выставка «200 лет США», и, прождав четыре часа под проливным дождем, он получил копию «Декларации независимости». Он не спал до поздней ночи, переводя, впитывая информацию. Грандиозность открытия поразила его, как гром с ясного неба. Оказалось, что в капиталистической стране «все люди созданы равными и наделены неотъемлемыми правами на жизнь, свободу и стремление к счастью».
– Вы можете представить, Джиневра? Право людей на свободу закреплено. У вас в Италии такие же принципы?
– Да, полагаю, что да. – Она задумалась, пораженная тем, что свобода, которую она считала чем-то само собой разумеющимся, была для Анатолия самой главной мечтой.