Тем не менее, из нашего ограниченного общения я понимаю, что писательница беспокоится о Рори, которая, строго говоря, убила ее сына хрустальным ведерком для льда. Защищая меня. Так что я не уверена, что автор не винит Рори… и меня. Что, сидя здесь, она мысленно не желает, чтобы кто-то из нас был мертв вместо него. Вот почему я удивлена, даже шокирована, когда Джиневра произносит:
– Ты ни в чем не виновата, Рори. Ты ни капельки не виновата. Пожалуйста, пообещай мне, что не будешь винить себя. Прекрати это делать немедленно!
В течение нескольких долгих мгновений слышно только чириканье птиц. Они щебечут и порхают над пурпурной бугенвиллеей, которая вьется по колоннам террасы.
– Я убила его, – повторяет Рори. – Я…
– Ты неправа. Ты очень, очень неправа, – говорит Джиневра, и я уверена, что в какой-то момент она поправит Рори, сказав, что это я убила его. Что мне следовало разоблачить его раньше, и, не сделав этого, я стала катализатором последующих событий.
С ее стороны было бы справедливо это сказать – думаю я в миллиардный раз с той ночи.
Но внезапно Джиневра произносит:
– Это я убила Макса. – Ее голос растекается по его имени, растворяясь в воздухе, который внезапно становится удушающе плотным. – Я убила своего сына, и пусть на этом все закончится. Я организовала все это – поездку в «Восточном экспрессе» для вас четверых. Я сказала тебе, Рори, что Кэролайн присваивает деньги Макса. Я не предполагала – мне и в голову не приходило, – что эти выплаты могут означать нечто совершенно иное. Можно сказать, у меня были благие намерения. Да, именно так. – Ее лицо вытягивается. – Но благие намерения ничего не значат. Non tutte le ciambelle riescono col buco. Не каждый пончик получается с дырочкой, понимаешь?
– Нет, я понятия не имею, что это значит.
– Не все получается так, как планировалось. Но я полагаю, что даже это не снимает с меня ответственность. Просто иногда все идет наперекосяк. Чаще, чем иногда. В моем случае – очень часто. Это то, чему я научилась за свою долгую и трудную жизнь. Я столько всего хотела! Я хотела, чтобы эта поездка прошла идеально. Я хотела загладить вину, встретиться со своим сыном, встретиться с тобой, Рори. Я всю твою жизнь считала тебя своей дочерью. Я знаю, это звучит безумно, но это так.
– Я не понимаю, – шепчет Рори.
– Да. – Джиневра кивает. – Ты и не сможешь, но я расскажу тебе обо всем. У нас есть еще одна поговорка, которая постоянно крутится у меня в голове. Chi troppo vuole nulla stringe. Ты знаешь, что это значит? Получишь все, потеряешь все. – Голос Джиневры дрожит от волнения. – Я хотела всего, и вот я все потеряла. Это было лейтмотивом всей моей жизни. Не знаю, почему я решила, что на этот раз все будет иначе.
– Я все еще не понимаю, – говорит Рори.
– Нет? Что ж, я полагаю, пришло время рассказать тебе. – Джиневра оглядывается на дверь. – Может быть, ты хотела бы найти Нейта и пригласить его сюда? Возможно, Кэролайн сможет его позвать.
– В этой истории замешан Нейт? – интересуюсь я.
– Нет. Я просто предположила, что Рори, возможно, нужна его поддержка. Чтобы он… делал то, что делают мужчины. Ну, знаешь, когда они любят девушку.
Я нахожу это заявление странным, как и ее сентиментальность. Похоже, Джиневра рассуждает о мужчинах теоретически и никогда с ними не сталкивалась. Хотя, если подумать, в этом нет ничего необычного. Я немного покопалась в ее прошлом, когда мы общались для книги. Она никогда ни с кем не была связана. Ни партнера, ни романтических отношений, насколько я могу судить.
– Нет, – возражает Рори. – Нет. Нам не нужно звать Нейта. Со мной Каро.
Ее взгляд скользит по мне, и я киваю, чувствуя, как дрожит мой подбородок.
Может быть, Рори и не ненавидит меня. Может быть – только может быть – есть шанс, что она простит меня за ту ужасную ночь с Нейтом. За то, как сильно я все испортила, когда узнала о поддельной вакцине Макса, за то, что держала эту информацию при себе целый год. За то, что борьба за мою жизнь в конечном итоге стоила жизни Максу.
Джиневра кивает.
– Хорошо, значит, ты готова, Рори? История, которую я хочу тебе рассказать, уходит корнями в далекое прошлое. В Москву, в 1987 год.
– Вы познакомились с моим отцом в Москве? – Глаза Рори, как и мои, округляются от удивления.
– Да. Я встретила Анатолия – Анселя – в Москве. И моя сестра тоже с ним познакомилась. Моя сестра-близнец. Орсола.
– Она живет здесь, не так ли? – уточняет Рори. – В Позитано. Это и было наше свидание за ланчем? Я имею в виду, она и была тем человеком, с которым мы должны были встретиться в Le Sirenuse?
– Да. Итак, ты догадалась… Да. Мы все должны были там собраться в ресторане. Я собиралась все рассказать вам с Максом. Таков был мой план. Отличный план, ничего не скажешь! – Джиневра морщится. – Значит, ты во всем разобралась, Рори, не так ли?
– Не совсем. Это все, что мне на самом деле известно. А Орсола знает, что произошло?
– Нет. – Джиневра закрывает глаза и прикусывает губу. – Она еще не знает…
– Насчет Макса? – Не знаю, почему я удивлена – мне ведь ничего не известно об этой Орсоле. – Но это было во всех СМИ. Она что, не смотрит новости?
Джиневра удивленно распахивает глаза.
– Моя сестра? Нет, Орсола не очень-то интересуется новостями. Я только что сказала ей, что поезд задерживается. Она наверняка еще ничего не слышала. Я сама должна сообщить ей. Но сначала мне нужно осознать самой. Я все еще не могу… Это трудно…
Некоторое время все молчат. Затем Рори спрашивает:
– Орсола будет опечалена? Я имею в виду, насчет Макса.
– Да. Она будет в отчаянии. Видишь ли, Макс был таким же ее ребенком, как и моим.
Это утверждение засело у меня в голове, но особого смысла я в нем не уловила. В конце концов, с чего бы сестрам-близнецам так интересоваться жизнью Макса и Рори, живущих на другом конце мира?
– Я не понимаю, – снова говорит Рори, вторя моим мыслям.
– Я сейчас расскажу тебе все, и тогда ты сможешь судить обо всем сама.
– Я не хочу судить вас, – шепчет Рори. – Я просто хочу знать правду.
– Что ж, ты ее получишь. И поверь мне, Рори, ты будешь осуждать меня. Так и должно быть. Я заслуживаю самого сурового осуждения в мире.
Глава сорок пятая. Джиневра
Москва, 80-е годы
Джиневра сложила платье и убрала его в чемодан с безразличием, охватившим ее в последние дни пребывания в Москве, – с тех пор, как Орсола сообщила ей, что влюбилась в советского еврея по имени Анатолий Аронов.
В первое время после этого откровения, глядя в глаза своей сестры, на ее мечтательное поведение, Джиневра чувствовала, что читает книгу, которую хочет сжечь: книгу-перевертыш о том, как ее сестра влюбляется и чувствует себя глубоко любимой в ответ.
Джиневра окинула взглядом потертую, но богато обустроенную комнату: ковер, в котором сочетались бирюзовый, оранжевый и кремовый цвета, странно гармонировавший с пестрой тканью дивана; мини-бар, пустой, потому что, очевидно, «Метрополь» еще не получил лицензию на ввоз безалкогольных напитков иностранного производства. По Красной площади, вид на которую открывался из окна позади общей кровати Джиневры и Орсолы, моросил дождь.
Согласно прогнозам погоды, дождь должен был идти всю неделю.
Джиневре стало стыдно за возникшее в ней чувство удовлетворения от того, что завтра Орсола не сможет спокойно прогуливаться по улицам с Анатолием. Последние часы своей любви им придется прожить с зонтиком над головой.
Хотя было что-то романтичное в том, чтобы прижиматься друг к другу под зонтиком, не так ли?
Джиневру охватило чувство безысходности, она не просто ощущала, что у нее разбито сердце, она завидовала чужой радости. В конце концов, с чего она решила, что несколько часов, проведенных с Анатолием Ароновым, что-то изменили в ее невыразительном лице, в ее тихой и непритязательной натуре? Превратили ее в женщину, достойную великой любви? Могла ли она сравниться со своей жизнерадостной, красивой сестрой?
Нет, все было ужасно. С тех пор как Джиневра услышала тот разговор между отцом и сестрой, с тех пор как поняла, что стала причиной смерти матери, возможно, даже раньше, она так и не почувствовала себя достойной большой любви, которую другие считали само собой разумеющейся. Более того, где-то в глубине, в мрачной бездне своей души она знала, что никогда не будет достойна. Даже если бы она попробовала, это была бы любовь, которая завершилась бы так же, как у Ромео и Джульетты, – любовь, в основе которой лежала трагедия. Именно это Джиневра чувствовала с самого детства, трагический фундамент, на котором зиждилось ее существование. Будто бы Бог определил ей самый сухой, самый бесплодный и загрязненный кусочек почвы. Что ж, тогда лучше довольствоваться им, попробовать создать сад из сорняков.
Однако жить в саду без цветов невыносимо.
Через окно, по стеклам которого хлестал дождь, Джиневра видела, как туристические группы выстраиваются в очередь, чтобы увидеть Ленина, лежащего в Мавзолее. Джиневра вновь ушла раньше с экскурсии, сказавшись больной, хотя с тех пор, как Орсола призналась, что влюбилась в Анатолия, это не было таким уж притворством. Джиневра действительно чувствовала себя ужасно – ее сердце трепетало, причиняя мучительную боль. Сегодня группа отправилась за пределы Москвы, в Звенигород, уютный провинциальный городок, но Джиневре захотелось ускользнуть.
Только сейчас, вернувшись в отель, она поняла, что всегда жаждала только одного – вырваться за пределы самой себя. Невозможная вещь.
Она отодвинула занавески из золотой парчи, закрывавшие часть окна. Поднявшаяся пыль забилась ей в ноздри. Она закашлялась и глубоко вздохнула, глядя на людей снаружи – на влюбленных, которые целовались под навесами. Это был СССР, мрачный и запустелый, но все равно люди любили и были любимы.
Только не Джиневра.
Она задернула занавески, чтобы не смотреть на то, чего ей так не хватало. Затем села на кровать, чувствуя глубокую жалость к себе. Внезапно раздался стук в дверь.