Джиневра в замешательстве обернулась. Орсола сегодня была с отцом, но, возможно, она что-то забыла, плащ или галоши.
Джиневра подошла к двери и распахнула ее, ожидая увидеть сестру. Но на пороге стояла не Орсола. Там находился человек, которого она могла себе представить в последнюю очередь.
Это был Анатолий Аронов.
Он был одет как шеф-повар, в белый халат и высокую белую шапочку. Капли дождя повисли на его длинных ресницах.
– Что ты здесь делаешь? – запинаясь, спросила она.
Он снял шапочку и пристально посмотрел на нее своими голубыми глазами.
– Мне пришлось пробираться тайком. Они слушают. – Он указал пальцем на потолок, его глаза округлились.
– Что? Я не понимаю. Я…
– Комнаты прослушиваются. И, скажем так, КГБ меня не очень-то жалует. – Он говорил тихо, но сопровождал свое ужасное заявление улыбкой. Он улыбался так, будто его появление здесь не было самым безумным поступком на свете. Будто он ожидал, что она обрадуется. Пригласит его внутрь.
Джиневра не поняла. Она вообще ничего не понимала. Пока внезапно до нее не дошло.
Анатолий решил, что она – это Орсола.
Он пришел к Орсоле.
– Могу я войти? – прошептал он. – Я заплатил женщине у лифта. – Он имел в виду суровую, неулыбчивую женщину на своем посту, которая должна была следить за туристами на этаже. Джиневра также неоднократно платила ей. – Я обещаю, что у меня на уме нет ничего неприличного. Просто я хочу увидеть тебя. Но нам не следует разговаривать. Просто… я знаю, что ты уезжаешь через два дня. Я хотел тебя увидеть.
Все ясно. Если у Джиневры и были какие-то сомнения, то эти слова развеяли их. Она не говорила Анатолию, что уезжает через два дня. Должно быть, Орсола сообщила ему об этом. Что, конечно, логично. Орсола и Анатолий были влюблены друг в друга. Джиневра должна быть даже польщена, что этот потрясающий мужчина с первого взгляда принял ее за сестру.
Джиневра вдруг обрадовалась, что выключила свет и задернула шторы, за то, что солнце не освещало ее лицо, не подчеркивало его резкие черты, отличающиеся от изящных черт Орсолы.
Ей следовало сказать ему, что она не та близняшка, за которую он ее принимал.
Но когда он вошел в комнату, сбросил поварской халат и остался в бледно-голубой рубашке, верхняя пуговица которой была расстегнута, слегка обнажая грудь с намеком на растительность, девушка почти потеряла способность дышать, не то что говорить.
Он подошел к ней и приподнял ее подбородок, чтобы она посмотрела ему в глаза.
– Мы не можем разговаривать, но ты можешь прочесть то, что я хочу тебе сказать по моим глазам?
От его прикосновения по ее телу пробежал электрический разряд.
Ей удалось слегка кивнуть. Она не призналась, что из-за полумрака она едва могла разглядеть его лицо. Затем, прежде чем какая-либо мысль, предостережение успели зародиться в ее мозгу, его губы встретились с ее губами, и разум потерял всякое значение. Ее сердце было дирижером этой симфонии, и когда они целовались, оно бешено колотилось. Оно хотело еще, и еще, и еще.
Пальцы Джиневры потянулись к пуговицам рубашки Анатолия и начали расстегивать их. Это не было проявлением смелости или дерзости – скорее, это было так же естественно, как дышать. Следующий очевидный шаг.
Он отстранился.
– Ты уверена? Я пришел сюда, не ожидая…
– Я уверена, – произнесла она громко и твердо, затем отступила на шаг. Может быть, он этого не хочет? Может быть, он понял, кто она такая?
Но он только улыбнулся, притянул ее к себе, и она продолжила расстегивать его рубашку. Его руки скользнули к ее бедрам. Он просунул пальцы ей под пояс, и его прикосновение было подобно меду на ее коже.
– Ты прекрасна, – прошептал он.
Внезапно она поняла, каково это – быть в шелковом платье, на атласных простынях. Как Софи Лорен.
Каково это – быть Орсолой.
Красивой. Спокойной. Расслабиться, зная, что ты желанна. Что всегда будешь желанна.
В мозгу мелькнули угрызения совести. Каким же плохим человеком она была, забирая это мгновение у своей сестры?
Возможно, это ужасно, но в кои-то веки Джиневра хотела для себя самого лучшего. Хотела всего этого. Хотела Анатолия.
Они раздели друг друга, упали на кровать, и Джиневра потеряла всякое представление о времени и даже о том, кто она на самом деле. Она могла быть Орсолой. На самом деле она могла быть кем угодно, даже Ганди или Богом. И единственное, о чем она думала, что все это не может быть ошибкой.
Что она охотно будет жить с последствиями своего поступка до конца жизни. Какими бы они ни были.
Час спустя, когда Анатолий ушел, взяв с нее обещание прийти к нему в синагогу на следующий день, Джиневра лежала одна на смятых простынях. Она все еще чувствовала его прикосновение на своей коже, чувствовала его запах на подушке и пыталась насладиться всем этим, пока мир вокруг нее рушился. По мере того, как ее кожа возвращалась к своему прежнему состоянию, забывая следы от его пальцев, она снова привыкала к жизни без его прикосновений.
Она была дурой. Вот кем она была. Такая же, как обычная глупая девчонка, вожделеющая парня, которого у нее никогда не будет.
Даже хуже, просто считать себя глупой значило преуменьшать зло, которое она совершила. Джиневра намеренно переспала с мужчиной, которого любила ее сестра. Она ввела его в заблуждение. В ее голове всплыло слово: изнасилование. Разве то, что она сделала, не было равносильно изнасилованию?
Она была ужасной, ревнивой сестрой. Она действовала спонтанно, безрассудно. Порой она действительно так и поступала. Обычно она была сдержанной, но в редких приступах злобы ничего не могла с собой поделать. Например, случай с платьем Орсолы с лимонным принтом, которое та очень хотела надеть в Москву. Сестра, конечно, не знала, но именно Джиневра была виновна в его пропаже. Орсола выглядела в нем такой очаровательной, сияющей и соблазнительной, привлекала внимание всех окружающих. И Джиневра была не в силах вынести этого – разительного контраста между блестящей жизнью сестры и своей неполноценной. В приступе ярости она стащила платье, разрезала шелковистую ткань ножницами, а затем выбросила обрывки в мусорный бак в нескольких кварталах от дома. После этого, возвращаясь домой, Джиневра чувствовала себя самым жалким человеком на земле.
Теперь Джиневра дрожала, обхватив себя руками, дрожала и захлебывалась слезами, снова чувствуя себя жалкой. И все же она не могла даже представить себе последствия своего поступка.
И какую высокую цену ей придется заплатить.
Глава сорок шестая. Рори
Звон церковных колоколов прорезает тишину, сгустившуюся после откровений Джиневры.
Несмотря на то, что я только что услышала о своем отце и Джиневре – об их близости, о ее непостижимом предательстве по отношению к ее сестре, к моему отцу, – я не могу не испытывать к ней жалости.
В конце концов, мне знакомо это чувство, когда даже твоя кожа тоскует по своей паре, не желая возвращаться к одиночеству.
Я опускаю ноги на майоликовые плитки, ощущая подошвами прохладу.
– Но это еще не конец истории, не так ли? – наконец спрашиваю я Джиневру.
– Нет. Нет, это…
– Вы забеременели. – Это прозвучало резче, чем я хотела. Я, конечно, уже понимала это, но не знала дальнейших подробностей, и мне было трудно сдерживать себя. Моя скорбь по Максу нарастала, перекрывая все остальное. Мой гнев – на моего брата, и вместе с тем на себя. Теперь у меня появилась новая цель, новый человек, которого я могу винить во всех наших несчастьях: Джиневра. Человек, отправивший меня в это запутанное путешествие. Игравший нами, точно пешками на шахматной доске.
– Да, – произносит Джиневра, не встречаясь со мной взглядом.
– Что было дальше? – Я чувствую пальцы Каро на своей ладони, но ее прикосновение обжигает. Я вздрагиваю, убираю руку на колени и могу сказать, даже не оборачиваясь, что Каро больно из-за этого. В прикосновении есть что-то нуждающееся – я убедилась в этом на примере Джиневры; я поняла это на примере своей собственной жизни. А прямо сейчас я не могу удовлетворять чужие потребности. Я могу только попытаться удовлетворить собственные, пусть и не полностью.
Сейчас мне нужна правда.
Джиневра вздыхает, и тень пробегает по ее лицу. Я осознаю, что видела нечто настолько же непостижимое в глазах папы раньше, до его болезни, когда в редких случаях безобидный повод возвращал его в прошлое.
– Я не видела Анатолия после того, как мы переспали. Я вообще больше никогда его не видела. На следующий день Орсола отправилась на экскурсию. Я осталась с папой. Я знала, что она поедет навестить Анатолия. Разумеется, это ведь был наш последний день в городе. Я волновалась – нет, волновалась не то слово. Я была в ужасе оттого, что моя сестра догадается, что я сделала. Что она расскажет нашему отцу. Что Анатолий намекнет на секс и прикоснется к Орсоле определенным образом. Однако, вернувшись к ужину, она сияла. Я не осмеливалась ни о чем ее спросить. Только в самолете, глядя на облака, я поинтересовалась, не грустно ли ей расставаться с Анатолием, и она ответила, что да, но мы организуем ему приглашение, и вскоре он присоединится к ней в Риме. Потом моя сестра сказала: «Что-то ты слишком интересуешься Анатолием, Джиневра. Только не говори мне, что увлеклась им».
– Но она пошутила, – предполагаю я. – Она же не всерьез это говорила?
– О, она действительно так думала. Но она шутила, зная, что это не взаимно. Поэтому она могла улыбаться по этому поводу. Он не отвечал взаимностью на мои чувства. – Джиневра печально качает головой. – Это было очевидно.
Я киваю. Фразы вертятся у меня на языке, но повисают в воздухе невысказанными. «Должно быть, вам было очень трудно оттого, что вы притворились своей сестрой, чтобы переспать с ним. Но еще тяжелее, наверное, было расставаться с ним – никогда не иметь возможности попрощаться, помнить его поцелуи и объятия и знать, что эта часть жизни закончилась навсегда».