Но я не произношу этого вслух. Наверное, я не слишком великодушна, потому что не могу воспринимать Джиневру просто как запутавшуюся девушку. Она спала с моим отцом, притворяясь женщиной, которую он любил. Я заинтересованная сторона.
Однако все же я помню, что чувствовала, когда Нейт разорвал нашу помолвку. Как я несколько дней не принимала душ, потому что хотела сохранить его запах на своей коже.
– Что имел в виду Ансель, когда говорил, что КГБ подслушивает? – уточняет Каро.
– О-о. – Джиневра пожимает плечами. – Он был евреем и в некотором роде нарушителем спокойствия. Однажды агенты КГБ обыскали его квартиру в поисках того, что они называли «сионистские материалы». Он переоделся шеф-поваром, чтобы подняться в мой номер, потому что не хотел, чтобы его опознали. И они подслушивали; в те годы в гостиничных номерах иностранцев устанавливали «жучки». Граждан могли арестовывать за сфабрикованные правонарушения. Может быть, вам кажется, что он перестраховывался, но когда ты видишь, как твоих друзей или семью отправляют в Сибирь, бросают в тюрьму в подвалах Лубянки – что ж, это было нелишним, – Джиневра делает паузу. – Я часто задавалась вопросом, прошел бы тот день по-другому, если бы он так не беспокоился о том, что нас могут подслушать. Потому что, когда для общения нельзя использовать язык, средством становятся тела. – Она опускает голову. – Или, может быть, это просто моя попытка оправдаться. Поверь, я не ищу прощения, и уж тем более от тебя, Рори.
– Я все равно не могу его дать. – Я выдавливаю из себя слабую улыбку. – Вы обманули моего отца. И я до сих пор не знаю остальной части истории. Когда вы поняли, что беременны…
– Не прошло и месяца, как я это поняла. Признаки были очевидны. Внезапно меня затошнило от мяса. Вид сырой курицы и ее запах заставили меня броситься к унитазу. Ночью я лежала без сна, чувствуя себя парализованной, хотя, честно говоря, меня это не удивляло. Я заслужила эти мучения. Это было моим наказанием за то, что я натворила. Я подумывала о том, чтобы сделать аборт, найти какой-нибудь обходной путь, но каждый раз, когда я об этом думала, это было словно удар. Я любила Анатолия – для меня все было по-настоящему. Самая настоящая любовь, которую я никогда раньше не испытывала. Хотя наш ребенок появился в результате моего обмана, я не могла не признавать тот факт, что этот ребенок был рожден в любви. Моей. А Анатолий… в одном из наших первых разговоров он сказал мне, что мечтает стать отцом.
– Как вы сообщили Орсоле? – спрашиваю я, чувствуя тошноту, представляя ее, невероятно испуганную девочку, ненавидя себя за то, что во мне бурлит сочувствие к Джиневре, хотя она сама во всем виновата.
– Что ж. – Джиневра убирает прядь пурпурных волос с лица и заправляет ее за ухо. – Орсола поняла, что со мной что-то не так. Полагаю, это была интуиция близнецов. Она спросила, не заболела ли я, и я ответила, что в какой-то степени да. Мы ужинали с отцом. Я приготовила аматричиану[85]. Я знала, что такое невозможно скрыть, я собиралась родить этого ребенка. Все выплеснулось наружу… очень быстро. Я не могла смотреть им в глаза. Я помню их шок. Гнев. Недоумение.
– Орсола, должно быть…
– Орсола молчала. – Джиневра с трудом сглотнула. – Взорвался отец. Я никогда не видела его таким злым. Он был как Везувий. И вдруг начал хвататься за грудь. За левую сторону.
– Нет. – Я прикрываю рот рукой, потому что теперь интуитивно понимаю, к чему все идет.
– Да, – просто отвечает Джиневра. Ее плечи расправляются, лицо становится до боли детским. – У него случился сердечный приступ. Второй. На этот раз серьезнее. Он скончался в больнице пару часов спустя.
Отец Джиневры, биологический дедушка Макса.
– Да. Я убила родного отца. Вот как развивалась история. В конце концов, я не могу ее переписать. Как-то изменить. Я украла любовь своей сестры, а потом убила отца. Таковы факты. – Губы Джиневры сжимаются в мрачную линию, и она с силой опускает кулак на столик из тикового дерева, точно она диктатор прошлых веков, выносящий себе обвинительный приговор. – С таким же успехом я могла бы покончить с собой. После смерти отца я никогда не чувствовала, что вообще заслуживаю существования.
Шеф-повар зовет нас на обед. Присоединяется и Нейт, который спрашивает, что случилось, в его глазах мелькает беспокойство. Каро отводит его к краю террасы у бассейна. Я догадываюсь, что она вводит его в курс дела, но у меня нет сил подойти и вмешаться. Вместо этого я безучастно наблюдаю наше застолье. Я не могу заставить себя есть и с горечью отмечаю, что Джиневра ест почти с аппетитом: бранзино на гриле, паста аль помодоро, неаполитанская баба на десерт. И, как всегда, Джиневра запивает просекко водой. Я успеваю дважды наполнить ее бокал, прежде чем сбиваюсь со счета.
Я смотрю, как все едят, как вилки подносятся ко рту и снова опускаются, смотрю на бирюзовое совершенство дня, которое доблестно пытается вырвать меня из круговерти моих мыслей.
Наконец, я говорю:
– Вы не закончили рассказ. Вы отдали малыша Макса моему отцу? Вот так просто?
– Ох. – Джиневра откладывает вилку, что-то дожевывая. Смотреть, как она это делает, противно – рыбный сок на губах, хлопья панировки на зубах. Затем Джиневра вздыхает так эмоционально, будто в этом вздохе заключены страдания целых миров. – Не просто так. По правде говоря, я была очень поглощена своим горем, оплакивая отца. Я отчаянно хотела отдать ребенка своей сестре. Возможно, даже это было эгоистично. Я хотела как-то загладить свою вину перед ней. Был ли другой способ, кроме как отдать ей собственного ребенка? Я хотела, чтобы ее планы осуществились, хотела, чтобы у них с Анатолием была жизнь, о которой они мечтали. Я предложила не менять планы, чтобы он приехал в Италию, чтобы они растили ребенка как своего. Но Орсола и слышать об этом не хотела. После того, как она узнала, что я забеременела, она сказала, что больше не может представить свою жизнь с Анатолием. Что я все испортила, запятнала. Уничтожила. И, конечно, я поняла или попыталась понять. Во время моей беременности Анатолий получил приглашение и попытался покинуть Советский Союз. Ему было отказано, но он поднял такой шум, что в конце концов ему удалось вырваться. К тому времени он уже знал, что произошло в номере отеля «Метрополь», и какую большую ошибку он совершил, приняв одну сестру за другую. Орсола рассказала ему обо всем. Мне было очень стыдно. Но мое горе из-за смерти отца затмило все это. Орсола сказала, что Анатолий хочет, чтобы ребенок рос с ним в Америке, а я в тот момент была в полном оцепенении. И, конечно, согласилась. Когда я родила его, то даже не взяла на руки. Не смогла. Боялась, что если обниму его, то никогда не отпущу. Вместо этого я передала его Орсоле, и она увезла его в Америку.
Я тупо киваю.
– Макс.
– Да. Его назвал твой отец. Он был…
– Есть, – перебиваю я.
Джиневра кивает.
– Не его болезнь заставляет меня говорить о нем в прошедшем времени. Для меня он давно остался в прошлом.
Я открываю рот, собираясь сказать, что нашла все вырезки, все фотографии – очевидно, что папа не присутствовал в ее жизни физически, однако общался с ней все эти годы.
Но тут Джиневра говорит:
– Он поддерживал связь с Орсолой. Присылал ей фотографии, которыми она делилась со мной. – Джиневра грустно улыбается. – Она любила Анселя, понимаешь? Он был любовью всей ее жизни. Я всегда думала, что она совершила ошибку, не уехав к нему, что не захотела воспитывать Макса как своего. И вместе с тем понимаю, что ей трудно было это сделать. Мы лишь наслаждались фотографиями, памятными моментами. – Вы ведь присылали нам деньги, не так ли? – Это вырывается у меня неожиданно для меня самой. Внезапно передо мной вырисовывается картина – более ясная картина моего детства, которую, оглядываясь назад, я, оказывается, понимала не до конца. Когда приходили предупреждения о просроченных счетах, я ужасно волновалась, что нас выселят, что нам придется жить в приюте для бездомных или питаться мясными консервами, но потом каким-то образом все улаживалось, и папа даже баловал нас, как будто у него внезапно появлялись деньги. А я-то наивно полагала, что это деньги, которые я заработала, присматривая за чужими детьми, и которые вкладывала в конверты со счетами, помогали нам преодолевать трудные времена.
Джиневра краснеет.
– Я действительно отправляла деньги Анселю. Мне это было в радость. Я считала это своей обязанностью. Орсола согласилась быть нашим посредником. Я всегда считала, что с ее стороны великодушно позволить мне остаться в ее жизни. Если бы мы поменялись ролями, я не уверена, что проявила бы такую же щедрость. И со стороны Анселя было очень любезно, необычайно любезно позволить мне хотя бы так участвовать в жизни Макса и твоей, Рори. Позволить мне каким-то образом обеспечить вас. Несмотря на то, что он всегда ясно давал понять, что не собирался получать подачки. Он много работал.
– Очень много. Пока у него не обострилась болезнь Альцгеймера, он все еще работал в две смены раз в неделю. – Эмоции переполняют меня. – Я еще кое-чего не понимаю. Последние несколько дней я думала, что, возможно, моя мать вы или Орсола. Так…
– Кто твоя мать? Да, – вздыхает Джиневра, – я почувствовала себя ужасно, когда спросила тебя о твоем удочерении и поняла, что ты не знаешь. Мне никогда не приходило в голову, что Ансель не поделился этим с тобой. Хотя от Орсолы я знала, что он не сказал Максу правды… обо мне. Да и зачем ему это? – Последнюю часть она произносит громко. Если бы ее слова были предметом, это были бы ножи, которые она направила прямо себе в сердце. – Зачем ему было рассказывать Максу горькую правду о том, что его мать все еще жива и хотела, но не могла быть с ним? Что женщина, которая должна была стать его матерью – моя сестра – была лишена такой возможности. Зачем рассказывать такую ужасную историю ребенку? Нет, есть смысл в том, что твой отец придумал Сандру Левенштейн. И теперь мне понятно, почему он продолжил эту историю с тобой, Рори. Я сожалею, что разрушила ее.