А старик, что сидел рядом, проворчал:
— Есть, детка, есть. Грипп идет. Чертов февраль.
— Ерунда. Февраль кончился, — отрезала она. Хотя прежде никогда не вступала в разговоры с попутчиками.
— Кончится он только сегодня. В полночь, — зловеще проговорил старик.
И в ушах у нее вдруг зазвенели куранты. Отчетливо, громко. Сначала хриплая мелодия гимна. Потом удары. Зловещие, прямо в сердце.
Арина взвизгнула.
— Пьяная? — укоризненно взглянул дедок.
К счастью, объявили ее остановку. Арина осторожно — пол начинал качаться — покинула вагон.
От метро бежала бегом. Снег гнался за ней. Прохожие пролетали мимо — как телеграфные столбы, если из окна поезда смотришь.
Ворвалась в знакомый подъезд, выдохнула: тихая гавань!
Мир на короткое время встал на место. Стены, потолок, дверь. Зина, бессменная приемщица обуви, с очами долу.
— Намасте, Арина.
— Намасте.
Разулась, отдала сапожки.
А под потолком вдруг пролетела синичка.
Арина заморгала. На Зинаиде внезапно появилась тога, в руках лютня, голос громовой, будто церковные колокола:
— Про-ро-роходи в за-а-а-ал!
Ухватиться за стену. Удержаться. Аккуратно, Арина. Собери всю силу воли. Главное, дойти до мата и упасть на него.
Удалось.
Разговоры, мимо ходят, кто-то обращается к ней. А она — на хрустальной белой лодке. Плывет меж облаков. И радостно, и грустно. Грустно оттого, что уголок сознания понимает: никакое это не просветление. Просто чудятся-видятся разные глупости.
Но тут, наконец, запела тибетская чаша. Зазвучал голос Балаева. И в Арининой голове разом взорвалась тысяча звезд. Взрыв разнес мозг, мысли, тело на миллионы крошечных элементов. Она не видела маму, не видела никого. Только шарик Земли — аккуратный, как на снимке из космоса. Страшная боль от потери тела и безумная радость от того, что теперь она часть Вселенной. А высший разум — это просто светловолосый человек. Он сидел рядом с Ариной (хотя нет, не с ней — ее тела ведь не было!) и просто говорил. Она не понимала ни слова, но впитывала его мудрость как губка.
Медитации Арина не слышала. Ее вообще не было — растворилась, исчезла. Переместилась в другой мир.
Пришла в себя от того, что ее били по щекам. С трудом открыла глаза. Земля. Мерзость.
— Что-о-о с то-обой? — прогремел голос Балаева.
Она отвернулась. Попыталась сбежать — обратно в черное, беззвездное небо. И ей удалось. Хотя краем сознания чувствовала, как ее поднимают, куда-то ведут.
Стены кружились, ходили ходуном. То сжимались вокруг, то разрастались до размеров бального зала. Голос Льва гремел в ухо:
— Пиши!
Арина смеялась. Отталкивала его руку.
Она не понимала, что от нее хотят.
— Ты невменяема-а-а! — грохотал голос. — Пиши расписку, что была на медитации по доброй воле-е-е!
Лицо Балаева морщилось, расплывалось:
— Пиши! Нам не нужны неприятности-и!
Арина хотела сказать, что не будет никому жаловаться. Зачем? Сама виновата. Но не могла вымолвить ни слова.
— Пиши, черт возьми! — бушевал Лев Людовикович.
Ладно. Пусть. Раз надо — так надо.
Она приняла ручку, что ей совали. Вывела под диктовку гуру:
— Горошева Арина Николаевна…
Поставила подпись.
А дальше все завертелось еще быстрее. Арина чувствовала: ее засовывают в куртку, обматывают горло шарфом, натягивают сапоги. Куда-то ведут.
Звезды продолжали вертеться. Арине казалось, что она взлетает.
Один квартал, другой. Ей хотелось идти все быстрее и быстрее. В какой-то момент поняла: двое, что ее провожали, исчезли. Ну, конечно. Они просто люди. А она — часть эфира. Наконец можно воспарить. Раствориться во мгле. Стать звездой в черном небе.
Арина побежала. Ноги не касались земли.
Визг тормозов она не услышала. Зато увидела глаза: отчаянные, навыкате. И еще циферблат. Ровно полночь. Февраль закончился. Наступил месяц март.
А дальше небо навалилось, собралось вокруг складками, засосало в воронку. И больше она ничего не помнила.
— Мам, я уроки сделал и заслужил чипсы. Пойдем до магазина пройдемся.
— И не заикайся, не пойду. Сейчас еле от машины добежала. Погода ужасная, снег в лицо бьет, ветрище.
— А почему такая погода противная?
— Как почему? Потому что февраль. А у него два друга — метель и вьюга.
— У тебя стих получился. Сама придумала?
— Нет. Народная мудрость.
— А почему февраль такой злющий?
— В деревнях говорят, из-за того, что коротышка. Что мало дней ему дадено.
— Какая разница — двадцать восемь или тридцать!
— Но я думаю, тут причина другая. Возраст у февраля нехороший.
— В смысле?
— Сколько ему лет, как ты думаешь?
— Ну, если январю — как мне… А в декабре год умирает — тогда второму месяцу, наверно, лет пятнадцать.
— Вот именно. Подросток. Они всегда вредные. Вот и февраль вредничает. Насылает то метель, то дождь ледяной.
— А почему подростки вредные?
— Потому что рост, сила — как у мужика взрослого, а ума еще не нажили. Хотят все решать сами, но не выходит. Вот и злятся.
— У нас за школой восьмиклассники прячутся, курят и матом ругаются. Они плохие, да?
— Ну… Многие из них курить потом бросят. И ругаться тоже не будут. Побесятся — и нормальными ребятами станут.
— А беситься обязательно?
— Нет. Но когда слишком долго делаешь то, что скажут, — это надоедает. Скажу тебе по секрету: меня мама до четырнадцати лет заставляла на ночь выпивать кружку молока.
— С пенками?
— Да. И в седьмом классе я взбунтовалась.
— Начала курить?
— Ну… было дело.
— А я курить никогда не буду! Это теперь не модно. И тебя всегда буду слушаться!
— Давай на диктофон запишу, мой хороший! А лет в четырнадцать дам послушать.
Арина проснулась на чужом диване. Открыла глаза, увидела перед собой стену. Обои роковые — розы истекают кровью. Она лежала, свернувшись в клубок, укутана с головой колючим одеялом. Где она? Почему на подбородке что-то мешается? Осторожно ощупала рукой: вата, сверху лейкопластырь. Правая рука (разглядела в полумраке под одеялом) исцарапана, перемазана — зеленкой и грязью.
Она вспомнила вчерашнюю ночь. Звезды. Бесконечный полет сквозь Вселенную. Фары машин, вой моторов — цветомузыка. Ноги не касаются земли. Потом вспышка, удар. А что было дальше?
Она осторожно отвернулась от стены. Комнатка площадью метров десять. Абсолютно незнакомая. Шторы смешные — желтый тюль, те, что плотные, — синего цвета. Будто украинский флаг. На фоне обоев с розами совсем весело. Не удержалась, хихикнула. Арина, тебе плакать надо! Или вчерашнее снадобье все еще действует? Делает мир смешным и прекрасным?
Арина сбросила щетинистое одеяло. Ого! Хорошо она где-то свалилась. Джинсы порваны на коленке — сквозь прореху видны засохшая кровь и грязь. Свитер цел, зато попробовала левую руку согнуть и едва не взвизгнула. Отвернула рукав, нахмурилась: кисть, запястье, предплечье — опухшие, синие. Неужели перелом? Пошевелила еще раз — боль шарахнула по всему телу, отдалась в челюсть.
В квартире тишина, клацают старомодные часы. Рядом с диваном кто-то поставил табуретку. Стакан с водой, пара конфет и почему-то бокал с вином.
Угощение трогать не стала. Поднялась с незнакомого ложа. Ого, как голова кружится! Пойдешь в туалет и вместо двери врежешься — в сервант с хрусталем. Зачем десятиметровую комнатушку забивать бокалами и вазами?
Она снова села.
Дверь приоткрылась. Арина разинула рот и закрыть не смогла.
На пороге стоял Бельмондо. Не умудренный, как в «Профессионале», и не потертый, как сейчас, а совсем молодой. Чуть обезьянье, неземного обаяния лицо. Прекрасная фигура. Кисти и стопы — точеные, божественных пропорций. Рассматривать, не дыша — словно Аполлона в Пушкинском музее.
Футболка, джинсы не скрывают — подчеркивают божественный торс. Как жаль, что она не художник.
— Проснулась? — спросил артист на чистом русском.
— Вы кто? — со страхом выдохнула Арина.
— Тимур.
Приблизился, протянул руку. Лосьон у него опьяняющий
Арина осторожно поместила на коленку больную левую. Правую робко вложила в ладонь незнакомца.
Он молчал, улыбался. Она не выдержала первой.
— Почему… почему я у вас?
Оторвать взгляд от прекрасного лица Арина не могла. И с удивлением заметила: в глазах неземного красавца Тима что-то дрогнуло, метнулось. Разве боги могут смущаться?
Впрочем, голос остался уверенным, беззаботным:
— Я тебя спас.
— От чего?
— А ты не помнишь, что вчера случилось?
Могло случиться что угодно. В этом Арина не сомневалась.
Почти произнесла: «Не помню».
Но в уши вдруг ударил визг тормозов, пляска фар. И она неуверенно вымолвила:
— Меня машина сбила.
По прекрасному лицу промелькнула досада.
А в глубине ее мозга кто-то абсолютно незнакомый строгим голосом произнес:
— Он тебя сбил. Лови момент, овца!
Кто ей шепчет в уши? Всевышний? Дьявол?
И девушка повторила, куда тверже:
— Я помню: меня сбила машина.
— Да, — неохотно кивнул Тимур.
— Почему я тогда не в больнице?
— Да там удар был не сильный. Ты и не лежала почти. Сразу встала и пошла куда-то.
И смотрит внимательно.
Ага. Сам признаваться не хочет. Арина в жизни никого не допрашивала — не тот характер. Но сейчас произнесла вкрадчивым тоном доброго следователя:
— А ты здесь при чем? Проходил мимо и меня спас?
Тим вздохнул. Врать не стал.
— Нет. Я был за рулем.
— Ага! Значит, ты меня и сбил!
— Да ты сама под колеса бросилась!
«Вышел. Помог. Привел к себе. Хотя мог бы просто сбежать, и никто бы его не нашел сроду. Я ведь ничего — ничегошеньки! — вчера не соображала!»