– Если можешь, прости меня. Я виноват перед тобой. Но, поверь, ни одной достойной тебя роли не было. А говорить просто слова и не дарить роли я не мог. Я всегда приходил на репетицию раньше, чтобы встретить тебя: когда ты войдёшь. И лишь ты входила…
– Я люблю Алеся! – прервала она Гоги.
– Нет! – ничуть не огорчился он. – Ты любила его восхищение тобой, его опьянение тобой. Да, он тебя любил, не спорю. Но ты вела его… как мать.
– Нет же! Я только помогала ему вылезти наружу из его нутра, – спорит она и с Гоги, и с родителями. – Он очень богатый… – Обрывает фразу и тихо говорит: – Что-то случилось, может, я вырезала его вместе с сыном…
Гоги молчит. Чего-то ждёт. И она добавляет:
– Странно, что я вам всё это говорю. Это не значит…
– Я знаю. Спасибо тебе. Не надо ничего объяснять. – Гоги встал и вышел из спальни.
А она, наконец, смогла сесть. Осторожно сняла с себя Гогино пальто и удивлённо осмотрела себя: как это получилось, что она спала одетая, если, придя домой, принимала ванну?
Гоги стоял у окна в гостиной.
– Вы, наверное, голодный!
– Я очень голодный, – сказал он, не поворачиваясь. – И если вы…
– У меня есть гречневая каша.
Гоги ел медленно, аккуратно, подолгу жевал, что совсем не вязалось с его привычными импульсивностью и страстностью.
Она знает его дочку. Руся приходила на все премьеры и сидела в первом ряду. Импульсивной, в отца, ей трудно усидеть целое действие на одном месте. Одиннадцати-двенадцатилетняя… под хлопки зрителей она могла и вскочить, перевернуться на одной ножке или замахать руками. В шестнадцать изо всех сил пыталась соответствовать своему особому положению – она дочь известного режиссёра, прописанного в газетах и журналах и в рубрике «Мой театр» телеканала «Культура»! На себе ощущала поклонение ему: «Русенька, сюда, пожалуйста», «Русенька, а не хотите ли пирожного?», «Вот, Русенька, программка». Но усидеть на одном месте и в шестнадцать ей было трудно. Папина энергетика крутила её во все стороны, словно и она должна вобрать в своё видение проявление каждого, реакцию каждого на вершащееся действие. После спектакля обязательно докладывала папочке, в какой сцене внимание ослабевало, а в какой, по её словам, кровь кипела.
Гоги не походит на себя. Какая энергетика, какая властность, какая страстность… склонился низко над чашкой, вертит ложкой, словно сахар размешивает, а сахара не взял. И она кидается на помощь:
– У вас замечательная дочка. Как и вы, горит… – Тут же заткнулась. Штампы – «замечательная», «горит» – сами на себе замкнулись, сами себя угрохали.
– Спасибо, – улыбнулся юродивой улыбкой, чуть повёл головой. – Петя сказал, ты развелась, а для осуществления твоих планов нужен муж. Не трону. Сама если…
Гоги предлагает ей фиктивный брак.
– Приглашаю тебя в планетарий.
– Куда?!
– Я отменил репетицию. И мне полагается отдых…
– Почему в планетарий?
– Там созвездия. Покажу тебе… Если бы не стал режиссёром, стал бы астрономом. Сегодня серенькая зима и день, звёздное небо не видно. Только в планетарии. Мы с тобой оба попали сюда с моего созвездия. Там наша родина. Туда и вернёмся.
Так было лишь однажды, когда она осталась без сына. Очнулась от наркоза, а сквозь неё, как в комнате с распахнутыми окнами, без людей и мебели, гуляет ветер.
Ей всегда казалось: кто-то сверху руководит ею. Она явилась сюда с созвездия?
– Не хочу в планетарий. Боюсь сорваться с нашего шарика, – спешит Лиза откреститься от предполагаемого рождения не на Земле. Она – папина и мамина!
А Гоги упрямится:
– Да ты вовсе не на Шарике родилась. И сейчас это лишь сон. Тебе кажется, что ты здесь. Ты бесплотна, твоя душа свободна и в пространстве! – Он помолчал. Спросил будничным голосом: – Куда хочешь поехать ты?
Почему сон? Она в своей кухне, со своим псом, в своём старом свитере. Реальность.
– На вокзал!
Теперь Гоги удивлённо смотрит на неё. И она спешит опровергнуть его:
– Вот стол. И мы сидим. И столько брошенных детей в нашей стране… только я помогу! Нужно найти ещё четырёх.
Гриф застучал хвостом по полу. «Идём гулять», – зовёт он.
Гоги кладёт руку на голову Грифа. Гриф улыбается.
«Это что же ты врёшь? – голос Гоги из давней репетиции. – Кто же так ищет убежавшего сына? Сидит твой сын готовый на вокзальной лавке и ждёт папочку, так, что ли? Нет, ты помучайся, помозгуй, побегай, поищи его. Эпизод придумал недостоверный».
Сейчас Гоги не говорит ничего. Обеими руками берёт кружку с крепким чаем, лицом прижимается к парку́ от него.
Лиза ёжится. Вот реальность: в доме прохладно. А с тем давним эпизодом Гоги прав: не сидят бродяжки-дети на вокзале и не ждут благодетелей. По рынку, может, шастают. А что на рынке схватишь? Сырую картофелину, морковину… Куда кинется голодный ребёнок?
Гоги всё прячется от неё в парке́ от чая.
Она и так знает, что он хочет сказать: «Твоё призвание – театр. Несчастные дети – ворюжки, лгуны. Крест нести – растить чужих детей». Незнакомый Гоги. Гоги пьёт чай.
– Могу погулять с Грифом. Всю жизнь хотел иметь такую псину. Кажется, у нас с ним начинается роман. – Гоги залпом допивает чай. – А ты пока оденься потеплее.
– На вокзал не поедем! – говорит она виновато.
– Куда скажешь, туда и поедем. Можно навестить Жору. Купим на всю группу яблок или мандаринов.
Хлопает дверь.
Звонит телефон. Голос ей не даётся.
– Ты плачешь, доченька? Что случилось? Мы с мамой приедем к тебе!
– Нет, папа. Гоги пошёл гулять с Грифом. Он взял день отгула. Мы с ним поедем в планетарий.
– Куда?!
Она молчит. Новое слово её задушит сейчас. Может, и впрямь она здесь – с созвездия?
– Доченька, поплачь, станет легче. Я, к сожалению, не умею. А женщинам легче. Планетарий – это очень хорошо. Вечером мы с мамой забежим.
Вернулся Гоги, а она всё сидела в коридоре возле тумбочки с телефоном.
И Гоги сел рядом на пол и взял её обе руки в свои. И Гриф сел рядом, уткнулся в её колени.
Конечно, самое главное в жизни – наконец увидеть звезду, с которой они с Гоги прилетели на Землю.
– Есть созвездие Большого Пса, – словно слышит её Гоги. – Оно ниже и левее Ориона. А самая яркая звезда в нём – Сириус.
– Так мы – с Сириуса? – повторила она красивое слово.
Гоги погладил её по голове, а потом взял в руки её косы и держал их в обеих руках, как когда-то Алесь.
– Может быть. А может быть, мы – с Млечного Пути. Во сне я иногда возвращаюсь туда. Я бесплотен и не могу сгореть. Огонь – моя питательная среда, я наполняюсь им на своей планете.
– Поэтому всё видите не так, как другие, поэтому такие спектакли…
– Скажи мне «ты»…
Она высвободила из его рук косы.
– Ну что, едем смотреть наше созвездие? – просит она.
– Тебя увидел первый раз во сне – на своей планете, и, когда ты вошла ко мне в кабинет… – Он встал. А Гриф мягкими губами взял её руку. – Нет, в планетарий не поедем… – улыбнулся Гоги. – Сегодня мы поедем к Жоре. Ты ведь хочешь увидеть его, да?
Жора сидел в углу зала и смотрел картинки в книге. Увидев её и Гоги, с места не сдвинулся, издалека смотрел – неотрывно.
– Ребята, тётя с дядей принесли вам мандарины и печенье, – говорит директор. – После обеда разделите поровну. Тётя с дядей хотят посмотреть, в какие игры вы играете. У вас сейчас должен быть концерт самодеятельности, я правильно осведомлён?
Маленькая худенькая девочка топчется в углу зала и вдруг под своё спешащее «та-та-та-та-та» оттуда начинает танцевать, медленно передвигаясь к ним. Рядом с ней оказывается мальчик, синюшный и грустный. Он явно танцевать не умеет, но жадно смотрит, как взмахивает тонкими руками девочка, как она вскидывает тонкие ноги, и пытается повторить её движения.
– Молодец, Катюша, молодец, Володя, – кричит им полная женщина в платке и подпевает Кате.
К Лизе с Гоги подбегает тощая длинная девочка, загораживая Катю с Володей, хватает Лизу за руку и резко дёргает вниз.
– А вы чьи родители?
– Мои! – В секунду Жора очутился около девочки, со всей силы отшвырнул её от Лизы. – Мои!
Девочка встала с ковра, снова подошла к Лизе.
– Тебе дочка тоже нужна, – сказала требовательно и притопнула ногой.
Первое чувство – отодвинуть девочку и снова следить за спешащими к ней в танце Катей и Володей, но Лиза не может отвести взгляда от серых бесстрашных наглых глаз, гипнотизирующих её.
– Ты меня вместе с Гогой возьми. Я умею накрывать на стол и стирать.
– Нет! – истошно кричит Жора. – Нет. Это моя мама. Только моя.
И тогда девочка начинает топать и орать, как торговка на базаре:
– Меня возьмёшь! Меня! Я так хочу! – Она топает, как солдат подкованными сапогами.
– Ты опять, Анжела, выступаешь? – Женщина в платке обнимает девочку за плечи. – Идём с тобой печенье делить!
Директор властно берёт Лизу и Гоги под руки и выводит из зала. Захлёбывающийся Жорин плач ударяется в резко захлопнувшуюся дверь.
Лиза прислоняется к двери.
– Блажь, барыня, блажь! – злобно кричит директор. – Играть изволите с детьми!
– Молчать! – осаживает его Гоги. – Не сметь оскорблять!
Он бледен, и губы его дрожат.
Лиза сползает по двери. Сидит, прижавшись к грязно-жёлтому дереву. Никуда она отсюда не пойдёт. Наглые глаза Анжелы и – фоном – бледные лица Кати и Володи, освещённые надеждой. Особенно Катино – с такими же, как у Жоры, – карими, круглыми яркими глазами: к ней, за ней пришли! И робость, не дающая даром подбежать к взрослым, – танцем отрабатывает право подойти. Интуиция мудрости.
– А ну, Катюша, перестань, моя маленькая, плакать! Вот увидишь, за тобой придут! Ты обязательно найдёшь маму! – голос воспитательницы-нянечки. – Гога, оставь Анжелу в покое! Анжела, отпусти Гогу! Вовочка, давай я тебе покажу, как танцевать. Ты уловил… ты хорошо… ну, не плачь, пожалуйста.
И тонкий, на одной ноте крик:
– Она моя мама! Моя!