Стол заставлен до сантиметра. Поросёнок, красная, белая рыба, большие миски с чёрной и красной икрой, маринованные грибы, огурцы, маслины… – чего только ни красуется тут!
Папашка любит пустить пыль в глаза, но Николай Николаевич переплюнул его на двести процентов.
– Алесь Леонидович, за вас… вечный слуга ваш.
– Коньяк не пью. И ещё работать сегодня, сейчас только середина дня.
– Не то плеснул? Прости дурака. Исправлюсь. Скажи, что пьёшь! А работа отменяется, сегодня вы свободны. Считай, наша встреча – твоя работа сегодня. Я о тебе навёл справки, Алесь Леонидович, уж простите осторожного бандита. Хрустальный ты у нас. И в школе, и в вузе ни в каких тёмных акциях не замечен. В твоём НИИ особенно тебя нахваливали: идеи сыплешь густым дождём.
Алесь легко принял путаницу из «ты» и «вы». Ему тоже хотелось сказать Николаю «ты», но он не решался.
– Если вы обо мне так хорошо осведомлены, может, о себе подарите информацию: почему называетесь «фраер», за что в места отдалённые угодили, почему не женились на Варваре Родриговне, если сознание теряете при виде неё?
Николай Николаевич захохотал.
– Ты ещё над собой планку поднял! Уж какие слова про тебя Варежка собрала в кучу, сроду от неё столько восклицательных знаков не получал, а в действительности глядишься ещё значительнее. Ни черта не боишься – раз. Ядро видишь прежде оболочки – два. А главное: достоинство своё блюдёшь – три. Давай так. Сперва мы с тобой пожрём, я сегодня без завтрака из дома выкатился, а потом всё как на духу вывалю, уж очень ты мне к душе подошёл.
– Вы мне тоже! – улыбнулся Алесь.
Вася-Аня, лезущая в петлю, Херувим, истязавший плоть своей дочери и уничтожавший её личность, Лиза, сейчас откармливающая Аню, и весь сегодняшний жёсткий, опасный, странный день исчезли. «Бандитом» назвался мужик. А на самом деле совсем свой, впервые в жизни к душе припал. Это Херувим – бандит.
– Ну, значит, взаимная любовь закрутилась между нами! – засмеялся Николай Николаевич и буквально накинулся на еду.
Он так заразительно, так жадно, так вкусно ел и поросёнка, и жульены, и шашлык, что Алесь невольно подпал под этот пир живота: тоже принялся уплетать всё подряд.
А Варвара сидела грустная, ела немного, лишь переводила взгляд с одного на другого.
Совсем непонятно, как она, напоённая любовью Николая Николаевича, могла лечь в койку с Аполлоном, грубым, безграмотным животным?
Лишь сейчас осознал смысл её сегодняшних слов – «рвёт меня от него».
Ещё бы не рвало!
Официантка суетилась перед Николаем Николаевичем, в глаза заглядывала, пододвигала ему блюда, словно все их она сама и приготовила и необходимо ей угостить от души этого доброго, радостного человека.
А когда тот отвалил от стола, она расстроилась: «Может, ещё чего, Николай Николаевич? Может, остренького?!»
– И остренькое, Ирочка, и солёненькое – всё поимел, а теперь создай нам, пожалуйста, условия для интимного разговора. Для него годится горячий кофе, а моей Варежке – её любимое пирожное.
– А вам, Николай Николаевич, а вашему гостю пирожные не нужны?
– Спроси, Ирочка, гостя сама, хочет ли он кофе, пирожных и мороженых?
История, которую рассказал Николай Николаевич, не походила ни на что ординарное.
Он родился в семье профессоров, с четырёх лет читал книги, изучал языки и науки. А в пятнадцать «дёрнул», по его выражению, из семьи. Родителей своих он ненавидел.
– Ханжи они у меня, понимаешь?
Алесь понимает.
– Лгут на каждом шагу, понимаешь? Кроме себя, никого на свете не видят. И меня в упор не видели: о чём думаю, чего хочу. Бунтарь я по натуре. С тем, что не по мне, рву. И попал я в блатной мир, Алесь. Огляделся, за три месяца усвоил все детали и механизмы, как они крутятся вокруг оси! Понял: экзотика. Ось – босс Кузя, пару раз отсидевший и пропитанный законами зоны. Вброд шёл по жизни, всё нипочём. Ему лишь бы навару побольше – очень любил широко кутнуть: пожрать, отдохнуть, раскрутить девочек. И любил, чтобы беспрекословно ему подчинялись. Чуть что, пристреливал без разговору. Время, сам знаешь, какое тогда было: пропал человек, тем более урка, и пропал: никто ни искать, ни плакать не станет. Пачками тогда пропадали. И вот вызвал босс Кузя меня для беседы с глазу на глаз. Сказал, что пригляделся ко мне и не нравится ему моя независимость, должен я быть как все. Ну тут я и выступил: «Навар будешь иметь, босс Кузя, но делаю, что хочу, поперёк слово скажешь, уйду, останешься без навара. Смерти не боюсь. Читай свою выгоду». И он спорить не стал – я в свои пятнадцать уже был в таком виде, как сейчас, а он – щуплый. Бить бы его я не стал, конечно, слабых не бью, но ушёл бы как пить дать. Тут же предложил мне за дополнительную плату койку в своей «берлоге», как называл двухкомнатную квартиру. Признал. Приклеил мне прозвище «фраер» – за то, что свобода для меня прежде всего. И стал я делать свои дела.
История Николая напоминает историю Деточкина, только он не машины угонял, а обчищал квартиры «новых русских». Расплачивался с боссом Кузей, откладывал на жратву и тряпки, остальное возил в детские дома. Всё шло таким путём, пока не появилась Варвара.
Судьба Варвары совсем другая. Отца в глаза не видела, а мать пила, водила мужиков. Один из них захотел изнасиловать её, четырнадцатилетнюю, прямо при матери, пьяной вдрызг, избил, когда начала сопротивляться. Она и схватила в руки молоток. Кинулась к дверям. Мужик было сунулся перехватить её, да она его по плечу и саданула что было силы.
– И надо же, выскочив из дома, моя Варежка угодила прямо в руки босса Кузи – тот валкой походкой шёл из бани. Баню Кузя любил страстно. И молоденьких девочек любил. Так прямо с молотком и подхватил Варежку под белы руки. «Тебя спасать надо, красавица?» – заворковал своим баритоном. Она доверчиво отправилась прямо в его квартиру. А тут я. Увидел и рассудок потерял, пьяный стал. Волосы – волнами, и личность в глазах прописана. Босс Кузя прочь меня гонит, Варежку с молотком за руку к своей тахте волочёт – его добыча, а тут я: «Не тронь!» И началась наша с ней… захлебнулись оба. И длилось это… пока Варежка не забеременела.
Николай Николаевич поперхнулся и замолчал.
Варвара положила свою руку на его, жалобно попросила:
– Ну всё, Коляш. Ну хватит.
Николай Николаевич залпом опрокинул в себя коньяк.
О том, что было дальше, рассказала Варвара. Николай Николаевич привёл её к своим родителям. Сказал – «жена».
А какая жена в шестнадцать?! И почему должны принять? Где болтался столько лет?
– Ну, ясное дело, родители вошли в штопор. «Где взял, туда и веди. Привыкли жить каждый в своей комнате. Зачем приключения на голову с детскими воплями и гулянками в “двушке”?!»
Варвара вздохнула.
– Я готова была быть доброй дочерью. Да я бы обоим ноги мыла! Так и сказала им. А они даже поесть нам не предложили. Ну, сняли мы комнату. А куда деться? Ни образования, ни угла, ни бабок. Ой, учитель, денег! Начала я вместе с Коляшем на нашу будущую жизнь зарабатывать, чтобы ребёнку условия были.
Варвара замолчала.
Алесь сам досказал за неё: попались они, посадили их, а Варвара сделала аборт.
В туалете Лиза с Аней встретили Регину.
Та уже довершала свою боевую раскраску. Увидев их, застыла с кистью для наложения теней и лишь переводила взгляд с одной на другую.
– Тётя Риша! – кинулась к ней Аня. – Я в театре побывала! Никогда ничего такого не слышала. Он не давал мне книжек читать, смотреть телевизор. У меня всегда от впечатлений начинается медвежья болезнь. Так нянечка в детском доме называла, когда в уборную посреди чего-нибудь бежишь! – И Аня кинулась в кабинку.
А Лиза уткнулась в сладко пахнущую утреннюю Регину. Хотела сказать: «Спасибо, что заставила слушать пьесу, что пьеса такая…» «Яркая», «гениальная» – слова ходульные. Пьеса – о жизни и смерти.
Регина положила кисточку и обеими руками крепко прижала Лизу к себе. И без слов понимала Регина: пьеса – о ней, Лизе, для Лизы, о Гогиной любви, и главный герой пьесы – любовь. Герой пьесы – Режиссёр – болью исходит от безвременного ухода Раневской, из-за равнодушия тех, от кого зависела её актёрская судьба, и спешит спасти другую Раневскую.
Вернулась Аня, вымыла руки и теперь смотрела на них. Лиза отстранилась от Регины.
– Ты можешь, прошу тебя, сказать Гоги, что я согласна играть главную роль, а сейчас должна уйти. Мне очень стыдно, Риша. Не поверила Гоги сразу, измучила его. Не могу ему в глаза смотреть.
– Не волнуйся, катитесь. Всё объясню в наилучшем виде. Ночь не спала – Гогину пьесу читала, он перевернул меня, такого уровня нигде… – Она всхлипнула. – Он так чувствует тебя! Так написал и тебя, и себя!
– Пожалуйста, Риша, не терзай ты меня. Скажи ему, мы с Аней сначала едем к маме в поликлинику, а потом в планетарий. И если он хочет…
– Хочет, – строго сказала Регина. – Он распределит роли и приедет в планетарий. Жди.
– Я не хочу, чтобы режиссёра играл Гурич, он такой…
Регина засмеялась.
– Режиссёра, Лиза, Гоги сыграет сам. А Гурич – типичный Директор.
– Но Гоги же не артист.
– Был когда-то. Считает – не состоялся, этот комплекс все эти годы живёт. Но Гоги захочет и себе, и тебе доказать… всё-таки не зря столько лет лучший режиссёр страны! И столько больших актёров открыл, увидишь: с этой ролью справится! Ну, бегите скорее.
Увидев Аню, мама порывисто обняла её и обеими руками, как недавно Регина – Лизу, крепко прижала к себе. А когда отпустила, сказала:
– Я твоя бабушка. Ты скоро будешь здорова.
…Мама с гинекологом сыпали латинскими словами, и выражение маминого лица было такое, какое застыло, когда её отцу поставили диагноз «рак».
– Мама, я надеюсь… – всполошилась Лиза.
– Не волнуйся, доченька, не самое… поправим. Процедуры нужны. И небольшая операция… зашить срочно, чтобы не было последствий. Можно амбулаторно, дадим анестезию. Не бойся, Аня, больно не будет.