Алесь вздрогнул.
Да, конечно, так и есть.
Ни слова не сказал он Лизе в тот день, когда она решилась признаться, что беременна. Его молчание для Лизы прозвучало как приказ: сделай аборт, если любишь, я не готов!
Не он ушёл от Лизы, она – когда потеряла сына. Вместе с сыном из неё выдрали и его. Подсознательно он это чувствовал. Потому и ушёл. Подумаешь, не дают зарплату. Вагоны пошёл бы разгружать. Ещё что-нибудь придумал бы.
И Варвара ушла от Коляша, когда вырезала из себя его сына. Но Коляш не был виноват, он хотел их ребёнка! И до сих пор надеется: они будут вместе. Если бы Варвара согласилась, он тут же развёлся бы.
Над столом витают ощущения каждого из них.
Что же они все наделали над своей жизнью?
– Почему ты женился на другой? – лезет в печёнки прошлого Алесь.
Выпитые рюмки крутят его, как при высокой температуре, размывают тактичность и приличия, лица вокруг, звуки. Он бесцеремонен и наступателен, ему необходимо вломиться в самую гущу чужой боли, потому что эта боль – его собственная.
Как ни странно, Коляш разрешает делать это.
– Ты мне веришь? – спрашивает тихо. – Чувствую, веришь. Для меня существовала только Варежка. Когда вышел на волю в гущу Перестройки, естественно, забрал из тайника все наши деньги. Решил так: устроюсь на какую-нибудь фирму, одновременно закончу школу и бизнес-курсы, а когда Варежка выйдет… деньги на первый вклад в дело будут! Собственно говоря, комнату помог снять босс Кузя – недалеко от него. Привёл он меня в двухкомнатную квартиру к матери с дочерью. Дочери за двадцать, честным трудом зарабатывает копейки, замуж никто не берёт. Ты помни, брат, только Варежка, я – монах, полный монах, ничего, кроме хозяйки, в ней не вижу. Однажды снится мне сон: Варежка ко мне пришла, обнимает, целует, милует, как раньше. В общем, просыпаюсь в своей постели от того, что кончаю. Но ведь я с ней был, с Варежкой! В ту ночь Варежка смотрела на меня и ласкала меня. И я такой счастливый, что снова она со мной. Оказалось, дочка по совету матери ко мне в постель прилезла. Мне же, дураку, в голову не пришло, что от баб замок нужен! А потом и повесила на шею: беременна. Не женился я, нет, пока не родила она близнецов, на меня похожих.
Варвара встала и, пошатываясь, пошла к выходу.
– Подожди! – Алесь кинулся к ней, захлебнувшийся её болью, заступил дорогу. – Ты куда?
Тугими верёвками, сродни той, которой перетянула себе глотку Вася-Аня, он связан с этой женщиной, он отвечает за неё. К замёрзшей собаке, к голодному ребёнку, к тощей старухе… такое отношение у него к этой женщине. Кажется, называется это чувство жалостью. Ребёнка накормить и погладить по голове, собаку привести в свой дом, старушку терпеливо выслушать: всю историю её жизни.
В эти минуты, в этом сотрясаемом музыкой, бесцеремонными разговорами, страстями ресторане он превращается из мальчика в мужчину. Вот когда истаивает его инфантильность, продиктовавшая ему молчание в тот час, когда Лиза решилась сказать ему об их сыне! Обеими руками он начинает гладить Варварину шапочку – живые русые волосы, лезущие снова жить!
– Прости меня, Варя, я не рассказал тебе: я вынул Аню из петли. До сих пор…
– Я хочу в уборную. – Варвара отводит его руки. – Я сейчас вернусь. Я очень хочу в уборную. А ты иди к Лизе. Я отпускаю тебя. Я сейчас поняла: нельзя тянуть одеяло на себя, если тебя не любят! Не люблю же я больше Коляша! И ничего с этим сделать нельзя! И тебя не хочу насильно. Работать работай, всё останется, как договорились, а жить иди к Лизе, развод я оформлю!
Он засмеялся. Пьяно, громко.
Что развеселило его так? Всё в его жизни трещит по швам. И Варвара хочет в уборную.
– Ты что? – удивилась Варвара.
– Как всё похоже… – пьяно лепечет он. – И Лиза, как ты – Коляша, вырезала меня вместе с сыном. Понимаешь? Ты понимаешь. Это необратимо. Вот же Коляш… и я… мы оба вырезаны. Нас нету.
Коляш стоит рядом и кладёт руку на его плечо, и плечо жжёт.
– Я, наконец, тоже понял.
Варвара кинулась в уборную.
А плечо жжёт. И Алесь не может повернуться к Коляшу, хотя больше всего ему необходимо повернуться к нему, к единственному мужику в своей жизни, которого он хочет называть своим другом, братом. У него никогда не было ни друга, ни брата. Да и родителей, как и у Коляша, тоже фактически не было. «Ханжи они, понимаешь?!»
Всё-таки он выскользнул из-под горячей руки Коляша и встретился с ним взглядом.
– Они обе нас с тобой вырезали, Коляш! – пляшет он пьяным голосом, и так жалко ему себя и Коляша, что не может справиться он с этой жалостью и лезет к Коляшу целоваться. – Ну и как теперь жить, Коляш? Ты скажи! – просит он.
Они смотрят друг на друга.
– Пойдём выпьем, Алесь!
Ирина оказалась рядом, словно сторожила. Коляш попросил:
– Пожалуйста, нам горяченького бы чего-нибудь!
– Сейчас, бегу!
Они выпили ещё коньяку, и теперь оба с жадностью ели котлеты по-киевски, словно не ели несколько суток подряд.
– А как же ты взлетел так высоко?
– Я, Алесь, танк. Я, Алесь, должен был вытянуть из зоны Варежку.
Если время словно обмерло, когда ушёл Алесь и забрали в детский дом Жору, то теперь оно несётся светом и звуком. Помимо воли Лиза всё время видит Сириус – с двумя звёздами, летящими друг к другу и связанными нерасторжимо вместе.
Репетиция.
Сцена с Режиссёром. По тексту героиня должна, вырвавшись из терпения, кричать, что он не видит её возможностей, что заморозил её, что он надутый самодур. А кричать не получается, она видит измученную нежность Режиссёра и как бы оправдывается за него перед ним, жалеет его. И он вычёркивает ремарку «кричит» и пишет: «жалеет». Новая трактовка сцены и характера.
Сцена с Комиком.
Анатолию Лиза благодарна за внимание, но уж никак не мужчину видит в нём – дядюшка, отец! А по пьесе она любит Комика. И, как художник, мазками, она пишет его лицо, настроение, мысли – то, что может полюбить. По роли ей нужно смотреть на него по-собачьи, а она отстраняется, как от яркого света, уговаривает его, что он вовсе не комик, что он – трагический актёр. У неё ком в глотке, и никак не может она выплеснуть ту силу, что раздвигает внутри неё пространство вдоха – для него, для этого внешне невзрачного, а на самом деле необычайно красивого человека. Они движутся навстречу друг к другу. Сколько дней она входила в свою героиню – вот тот, чьих рук, чьих слов она ждёт! И под её тихим голосом и словами Комик расправляет плечи и ослепляет её и зрителей радостью – он увидел её!
– Стоп! – суматошно, срываясь, кричит Гоги. – У вас получается взаимная любовь! А вы, Толя, не можете любить Лизу, ни в коем случае не любите. Её любит Режиссёр… её я…
– Люблю, – Анатолий закрывает глаза. – Так люблю… Вы просили помощи с пьесой. Переписывайте пьесу. Пусть Комик любит её, и она его. И пусть Режиссёр, если так ему это нужно, тоже любит. Да, так сложнее.
– А она? – теряется Гоги.
– Она любит меня.
– Тогда, если вы любите её, пусть она полюбит и меня.
Анатолий вдруг горько говорит:
– Она и так любит… жалеет. Жалеет – любит. Лиза, скажите: ведь любит Алина Режиссёра? Разве не может такая женщина полюбить сразу двух, дополняющих друг друга?
А её заклинило. Есть текст. Вот уже сколько дней она живёт на его территории, других чувств и слов допускать нельзя. Школьница она перед Гогиной пьесой, и его робостью, и смелостью, и его масштабностью. И не может справиться с тройным отторжением – сутью школьницы и сутью всемогущей актрисы, проникающей в плоть любого характера, и тем, что над ними с Гоги раскинулось звёздное небо, и у них уже есть общая дочка, и Пётр уже оформляет документы на Жору и других детей, и тем, что Гоги уже спит под одной крышей с ней – в соседней комнате, и вместе они завтракают. Так много сошлось в одном Гоги – отце её детей, уже знающем её плачущей и беспомощной, безудержной и упрямой. Сейчас в ней совершается преобразование, одновременно в ней живут несколько личностей сразу: и та, которую создал Гоги и в которую она полностью погрузилась и глазами которой видит своего любимого Комика, и та, которая идёт наперекор воле драматурга и Режиссёра: конечно, она и Режиссёра любит, создателя её! Именно он, Режиссёр, ломает её жизнь, делает востребованной. И как же можно не любить беспамятно, безрассудно своего создателя, если ты превратилась в часть его, в его бессмертную сущность?! Ломка причиняет ей физическую боль – так, наверное, возвращаются к сознанию пьяницы… из забвения через боль – к жизни.
«Разве не может такая женщина любить сразу двух, дополняющих друг друга?»
Она молчит и только жадно захватывает в себя чувства стоящих перед ней мужчин. Что здесь сейчас происходит?
– Разве не может такая женщина любить сразу двух, дополняющих друг друга? – тревожно повторяет Анатолий свой вопрос, глядя на Гоги глазами в поллица, истекающими долго скрываемой любовью, и одиночеством, и надеждой?!
А она – под ёлкой прижалась к Алесю, и по ветвям, охраняющим их, хлещет дождь, и бьют световые стрелы.
Дом оказался большой и добротный. Строил новый русский на заре Перестройки, когда никакого полигона здесь ещё не предполагалось. Был чистый воздух из-за щедрого смешанного леса и цветущих разносезонных цветов и кустов, и громадный пустырь, на котором собирались собачники. И дом – не русский. Гостиная – сорок метров – по образцу американской, к ней примыкает большая столовая, а столовая продолжается кухней. Три комнаты внизу, восемь наверху, три туалета, в двух – ванны, в одной – душ. А ещё бассейн и джакузи – роскошь в те годы ещё не слыханная в России. Сад – с русским размахом. Тут и беседка, и домик для детей, и волейбольная площадка, и простор для огорода.
Того, кто выстроил этот дом, по словам соседей, убили: успел пожить здесь всего два года. Жил он так громко и визгливо, что приходилось и в жару закрывать окна. Пили-гуляли до утра, жарили барашков и поросят на улице, приглашали «поп-звёзд». В волейбол не играли – на площадке плясали и дрались. В одной из таких драк хозяину и проломили голову. Вдова продала дом.