Принявшись вспоминать, Максим не мог остановиться. Видел, как Сервия метнулась на дорогу, к связанной весталке. Упала на колени, в кровь разбила ладони. Вообразил, как она вынырнула из тьмы пустыря: «Лучше, если сама освобожу центуриона».
В ней соединились бесстрашие, преданность, внутренний огонь. Пока оставалась рядом — на душе было легко и спокойно. Уже тогда он понял: завоевать сердце такой женщины — счастье.
«Жаль, времени не осталось».
Перед Максимом вновь встала громада Палатинского дворца. Охотнее всего актер оказался бы за тысячу миль отсюда. Понимал: вторично ускользнуть вряд ли удастся. «Ничего не поделаешь. Заварил кашу — придется расхлебывать».
Начинало темнеть. В галереях дворца сновали рабы, зажигали светильники. Отсветы пламени плясали на стенах, выложенных желтым, красным, зеленым мрамором.
Максим удивлялся, как во дворце, вмещавшем императора, его родню, приближенных и добрую тысячу слуг, могла царить подобная тишина. Сюда не долетали отголоски уличного шума. Только напевно звенели струи фонтанов, да эхо подхватывало чьи-нибудь осторожные шаги.
Богатое воображение уже подсказывало Максиму начало разговора. Он словно воочию видел перед собой близоруко прищуренные глаза Домициана, капризно изогнутые губы. Слышал высоковатый голос:
«Говоришь по-латыни, прорицатель? Кто обучил тебя?»
Представив эту фразу, Максим споткнулся. «Донести на Гефеста? Ни за что! Отрицать? Еще хуже. Открытое сопротивление только убедит императора: мне есть что скрывать».
«Ты сам, божественный, по великой милости дал мне учителя».
Максим решил, что здесь Домициан непременно переглянется с начальником гвардии.
«Вот как? Где твой учитель ныне? Его следует наградить».
«Уже два дня, божественный, как он не приходит на урок».
«Где вы встречались прежде?»
«В термах Нерона, божественный. Прохлада и тишина парка располагают к занятиям».
«Хорошо. А теперь поведай, зачем сенатор Марцелл встречался с сенатором Нервой. Что они говорили о Риме, обо мне?»
Максим глубоко вздохнул. На этом разговор и завершится. Дальше — дыба или чем там ее заменяли римляне. Как ни пытайся отсрочить, а кончится одним.
Тут он заподозрил, что дыбой не закончится, а начнется. Вместо императорских покоев Элиан привел его в какое-то подземелье. Голые кирпичные своды, на полу — тюфяк, набитый соломой.
— Император тебя позовет, — пообещал Элиан.
В каменном мешке эта фраза прозвучала мрачной угрозой. Уже уходя, Элиан обернулся:
— Обдумай свои слова.
Максим не собирался пренебрегать столь дружеским советом. Напротив. Посвятил время самому тщательному обдумыванию — не только слов, но жестов и даже взглядов. Все было напрасно. Пути к спасению не видел. «Ничего не сказать императору и при этом уцелеть — не удастся».
В подвале было холодно. Максим то и дело принимался ходить из угла в угол, яростно размахивая руками. Не сомневался: его действительно поместили сюда «подумать». Вероятно, допрос не начнется раньше утра. Марцелл успеет скрыться.
Он сел на тюфяк, оперся локтями о колени, обхватил голову. Только собрался предаться беспросветному отчаянию, как вдруг, словно наяву, услышал голос режиссера:
— Плохо. Фальшиво.
Он вспомнил. На третьем курсе ставили пьесу о Джордано Бруно. Максиму никак не давалась сцена в тюрьме. Изо всех сил старался изобразить отчаяние: руками голову обхватывал, на колени падал, даже по полу катался. А режиссер мрачнел все больше. Наконец не выдержал:
— Играешь сломленного человека. А твой герой борется — до конца. Даже в тюрьме, даже приговоренный — борется.
Максим глубоко вздохнул. Он рано сложил руки. Сервия ждет! Он должен к ней вернуться. Обязан победить. Не может справиться в одиночку — пусть найдет помощника. Привлечет на свою сторону — хоть Септимия, хоть Элиана, хоть…
Максим взвился с места. Понял: помочь ему может только один человек. И поможет.
Он забарабанил в дверь. Дверь приоткрылась, и в подвал заглянул центурион Септимий. О такой удаче Максим не смел и мечтать. Лишний раз убедился, как высоко его ценят: на часах поставлен центурион!
— Обещаю, что не убегу, — сказал Максим. — Хочу поговорить. Войди.
Септимий не вошел, но отворил дверь пошире. На лице его отразилось сомнение. Максим спросил:
— Приказали стеречь меня? Говорить не запретили?
— Нет, — после паузы ответил Септимий.
Максим, как и центурион, был уверен, что подобное запрещение разумелось само собой. Но отдельно упомянуто не было, а потому можно считать…
— Говори, — позволил Септимий.
— Хочу побеседовать с императором. Немедленно.
Центурион даже не усмехнулся подобной дерзости.
— Цезарь Август Домициан сам пришлет за тобой.
— Тогда — с начальником гвардии.
— Его нет на Палатине.
— Тогда — с императрицей Домицией.
Септимий промолчал. Отступил назад и сделал движение, точно желая захлопнуть дверь. Максим схватил его за руку.
— Подожди! Слушай. Я говорил. Участь Домициана решена. Нужно встретиться с Домицией. От этого зависит главное. Сразу придет Траян? Или прежде будет Нерва?
Центурион разом утратил бесстрастность.
— Нерва?! Этот… паралитик?!
— Хочешь ему служить? Хороший император. Слаб, немощен. Походы не возглавит, армию не наградит. Решать за него станут сенаторы…
Центурион схватил Максима за ворот туники и выбросил в коридор.
— Идем!
— Куда?
— К Августе[30] Домиции!
…Максим не ведал, какими обещаниями или угрозами Септимий заставил служанок потревожить покой Августы. Знал одно: не прошло и четверти часа с того мгновения, как рабыня исчезла в дверях опочивальни, а его уже провели к императрице.
Овальную комнату озаряли десятки светильников, вставленных в хрустальные канделябры. Отблески пламени играли на стенах, украшенных серебром и перламутром. Поблескивали золоченые капители колонн.
Императрица стояла, опираясь рукой на маленький круглый столик. Веки ее чуть припухли и глаза покраснели, как у внезапно разбуженного человека. Покрывало, расшитое мелким жемчугом, сползло с головы, густые пряди волос рассыпались в беспорядке.
Высокая, полная, с массивными чертами лица, она не была хороша, но, бесспорно, могла нравиться, даже опьянять. От нее исходило ощущение удивительной, завораживающей силы.
Домиция смотрела внимательно, пристально, пронзительно. Узнав Максима, чуть улыбнулась.
— Прорицатель! — сказала она глубоким, многострунным голосом. — Отчего ты не пришел раньше? Я ждала. Думала, поспешишь.
— Поспешу?.. — переспросил Максим.
— Да, поспешишь назвать роковой день, когда моему царственному супругу будет грозить смертельная опасность. Ты понимаешь? Я должна знать загодя, чтобы предотвратить покушение.
Никогда прежде не видел Максим таких беспощадных глаз. Сразу стало ясно: Домициан обречен. До сих пор, вероятно, его спасало то, что Домиция не желала расставаться с титулом Августы, покидать Палатин. Но теперь готовилась принести эту жертву.
Максим сразу сообразил, какой опасный разговор предстоит. Не мог даже решить, чью игру взять за образец: Вячеслава Тихонова в «Семнадцати мгновениях весны», Олега Даля в «Операции Омега» или Донатаса Баниониса в «Мертвом сезоне»? После долгих колебаний выбрал: Юрия Соломина в «Адъютанте Его Превосходительства».
Да, именно так. Невероятная выдержка в сочетании с безграничной отвагой. И при этом — безупречные манеры.
— Ты уверен, цезарю грозит опасность? — настаивала Домиция.
«Уверен — с первого часа, как увидел тебя, Августа».
— Да.
— Когда же свершится предначертанное?
— Когда?
Максим не сомневался: Августа убеждена, что заговор существует. Хочет знать планы заговорщиков. Уверять, что никакого заговора нет, бессмысленно. Не поверит.
— Скоро.
— Это ужасно, — сказала Домиция. — Неужели ничего нельзя изменить?
— Ничего, — успокоил ее Максим.
Домиция села на кушетку.
— Бедный цезарь! Каким великим правителем он… был.
— Да, — согласился Максим, вспоминая поговорку: о покойниках ничего, кроме хорошего. — Прозорливым…
— Прозорливейшим, — подхватила Домиция. — Чувствовал, что его убьют. Казнил по одному подозрению.
— Мудрым, — подсказал Максим мягким и вежливым тоном Адъютанта Его Превосходительства.
— Мудрейшим. Философов изгнал: ни в чьих поучениях не нуждался.
— Справедливым.
— Справедливейшим. Ни цвет юности, ни седины осужденных не могли смягчить приговора.
— О нравах заботился.
— Еще как! — поддержала Домиция. — Иной бы гневом своим обрушился на всякую мелочь, на сводников, содержателей лупанаров. А он покарал весталку.
— Полководцем был.
— Великим! Не забывал справить триумф после каждого поражения.
— Актеров оберегал.
— От зрителей, — глаза Домиции сверкнули. — И зрителей — от актеров.
Максим поежился. Верно, Домициану пришлось немало потрудиться, чтобы удостоиться подобной ненависти.
— Какая утрата для Рима, — вздохнула императрица. И сразу перешла к делу: — Кто же осмелится? Кто-нибудь несправедливо обиженный? Согласится погибнуть лишь бы отомстить?
Максим прекрасно понял намек. Домиция полагала: убитый горем Марцелл не побоится поднять кинжал на цезаря.
— За обиженным следят. Не удастся.
Августа чуть сдвинула брови. Сказала как бы про себя:
— Правильно.
Указала Максиму на табурет. Актер послушно сел. Императрица решительно проговорила:
— Ты прав, Марцеллу приблизиться к цезарю не дадут. А действовать нужно быстро. Чем больше пройдет времени, тем скорее кто-нибудь проговорится.
Максим не мог объяснить, что проговариваться некому. Заговорщиков пока только двое — он и Домиция. Но для Августы он — связующее звено между ней и мятежными сенаторами. Пусть так. Отступать поздно. «Да и не женщине же подготовлять убийство, хотя бы и Августе!»