Вячеслав КурицынГлавная русская книгаО «Войне и мире» Л. Н. Толстого
Редактор Андрей Курилкин
Редактор издательства Алла Гладкова
Художественный редактор Валерий Калныньш
Верстка Оксана Куракина
Корректор Елена Плёнкина
Издательство «Время»
letter@books.vremya.ru
Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2024
Сергею Титинкову
От автора
«Войну и мир» я обнаружил в домашнем книжном шкафу полвека назад, в восьмилетнем возрасте, и был заворожен валом французского языка на первых страницах. Я пробовал читать и сам текст, и перевод, ничего в них, разумеется, не понимал, но помню, как раз за разом открывал коричневый том, чтобы убедиться, что французский на месте, что мне не привиделась такая причудливая книга. «Война и мир», как вы знаете, переведена на десятки наречий, но в подавляющем большинстве изданий французский не сохраняется, тоже сразу переводится на сербский, итальянский или турецкий, и читатель лишается этого удивительного, принципиального для шедевра Толстого двуязычия. То есть, с первых же страниц читает какую-то другую книгу.
Я листал ее дальше, всякий раз притормаживал на диковинной карте Бородинского боя, где поверх собственно карты, поверх речек и сел, поставлены такие будто бы штампы с разъяснениями: «Предполагаемое расположение французов», «Действительное расположение французов» и то же самое с русскими. Я видывал уже и другие книжки с картами, но эта была особенной, как бы сама себя опровергала. И есть еще в книжке шифр, благодаря которому Пьер Безухов превращал свое имя в 666! Я читал к тому времени конандойловых «Пляшущих человечков», встречал игры с числами в детских книгах, но тут-то Лев Толстой, странно обнаружить такую игру у настоящего великого писателя.
Я долистывал до конца, до загадочного нароста в сто философских страниц — и тут я вряд ли прочитывал больше половины предложения, но снова не мог не видеть странного устройства текста, где из глав про войну и любовь вытекла вдруг река диковинных рассуждений, и снова удивлялся, как же странно это произведение выглядит. Почти ничего еще не зная о содержании, я был впечатлен его конструкцией.
Не могу побороть соблазн объяснить именно этим ослепляющим впечатлением свои последующие культурные интересы. Меня всю жизнь занимает внешность текста, буквицы и виньетки, в детских журналах я больше всего любил, когда слово, скажем, «паровоз», заменялось изображением крохотного паровозика, мне нравится топография листа научной монографии, что испещрен квадратными скобками и звездочками, я симпатизирую футуристике в стихосложении и радуюсь, когда на картине в музее что-нибудь написано.
И — что в этом предисловии важнее — в какой-то момент я понял, что, помимо внешнего, у любого текста есть и внутренний вид. Спрятанный от читателя ландшафт, подводные течения и ритмы, зоны сгущения, невидимые регистры и волны и, конечно, переключатели скоростей. Какие-то из этих явлений описаны наукой, имеют мудреные наименования, какие-то существуют в статусе фантазий, интуитивных вибраций. Сейчас нет необходимости формулировать четче: если вы прочтете эту книгу, станет ясно, что́ я имею в виду.
За приключениями внутреннего ландшафта текста следить бывает не менее интересно, чем за содержанием, которое можно даже иногда терять из виду (ничего страшного, Толстой в шкафу, в него легко заглянуть в пятый и десятый раз). Когда долго читаешь одну и ту же книгу, этот ландшафт может вдруг в счастливую секунду открыться целиком, освещенный свежим, чистым, легким солнцем, и вот я увидел «Войну и мир» всю сразу, как скульптуру, которую не обязательно воспринимать «подряд», главу за главой, а можно ходить вокруг нее, наслаждаясь новыми и новыми ракурсами. Тогда и смыслы, кстати, прилетят и сядут каждый на свою ветку.
Конечно, я не стану утверждать, что «Война и мир» в результате такого чтения открылась мне в своем «истинном свете». Но в каком-то неожиданном свете точно открылась, и я хочу вам об этом рассказать.
Читаем первые шесть глав
Было понятно, автор сделал непонятно. 1–1-I
Большое пустое пространство, два человека садятся на диван и ведут довольно напряженный разговор на двух языках, несколько раз меняясь ролями. Так начинается «Война и мир» — дуэтом-дуэлью в безлюдной гостиной.
Фрейлина Анна Павловна Шерер созвала на вечер знатную публику, важный и чиновный князь Василий Курагин явился первым. В гостиной могли быть слуги, но их не видно. Просьбу князя подать чай Анна Павловна забалтывает. В черновиках в конце эпизода возникал лакей и объявлял, что сейчас зайдут такой-то и такая-то, но в печатный текст лакей не проник, автор оставил сцену на двоих.
— Eh bien, mon prince. Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte.
Это первые слова книги: «Ну, князь, Генуя и Лукка — не более чем поместья фамилии Бонапарте».
Разговор происходит в июле 1805 года, когда события в Генуе и Лукке были на слуху. Первую Наполеон только что присоединил к Франции, вторую отдал во владение сестре своей Эльзе.
Анна Павловна и князь не просто светские болтуны — они инсайдеры и лоббисты, понимают, о чем говорят. Возникающие в тексте вслед за Бонапартом Гарденберг, Гаугвиц и Новосильцев с какой-то депешей для них не ноунеймы, а от извивов международного положения зависят мир и война.
Для современного читателя эти фамилии и дальнейшие рассуждения о позиции Австрии — информационный шум. Кто такой Новосильцев, что он написал в упомянутой депеше, куда ее адресовал — непонятно. Далее Шерер выражает уверенность, что Бог и русский царь спасут Европу, — отлично, основная мысль ясна, а подробности будто и неважны.
Современный читатель, конечно, может выяснить что к чему в комментариях, для этого даже не нужно иметь дома научное издание, многое можно найти просто в интернете. Но мало кто так поступает.
Первые главы книги «Война и мир», называвшейся тогда «Тысяча восемьсот пятый год», появились в московском журнале «Русский вестник» в начале 1865-го. Насколько лучше нас читатель из 1865-го был осведомлен о событиях 1805-го? Можно предположить, что не слишком. Да, еще живы современники, 60 лет — это не 200, но тоже много, учитывая, что в XIX столетии было гораздо меньше источников информации. Широкого читателя, хорошо понимающего контекст этого разговора, не существовало никогда.
В тексте, опубликованном «Русским вестником», Толстой сам выступал в качестве исторического комментатора. Там первые главы были раза в полтора длиннее, чем сейчас.
«Содержание депеши от Новосильцева… было следующее» — а дальше и содержание депеши раскрывалось, и внятно разъяснялась историческая ситуация. Казалось бы, совершенно естественно — дать знать читателю, о чем вообще речь. Или зрителю: британский сериал «Война и мир» (2016) начинается с титра и закадрового текста о том, что Наполеон вторгся в Австрию, против него создана коалиция, в которую вошла и Россия; в американском фильме «Война и мир» (1956) эту информацию закадровый голос оглашает сразу после списка актеров. Логично. Нечто подобное было и у Толстого в журнальной публикации. А в рукописях — даже и просто то же самое: один из черновиков начинался фразой «В начале 1805 года первая европейская коалиция против Буонапарте была уже составлена».
Но эта фраза не доехала даже до «Русского вестника», а в первом же книжном издании романа, в 1869 году, исчезли и объяснения про депешу. Было понятно — стало непонятно.
Вряд ли способствуют ясности и два языка. Диалог в первой главе, как все помнят, идет на французском с русскими вставками. «Je suis votre верный раб», — блещет князь Василий двуязычной аллитерацией.
Далеко не все дворяне во второй половине XIX века прекрасно владели «дворянским наречием», французским языком; не всякий россиянин владеет им и сегодня. Внизу страницы размещен перевод, в котором на месте русских вставок многоточия, которые добавляют путаницы. «Je suis votre» («Я ваш…») переведено, а вместо «верного раба» — точки, поскольку он уже написан по-русски выше, и если вы не помните ту фразу, что выше, наизусть, то из перевода вам нужно снова прыгнуть наверх, в текст, потом снова в перевод.
Причем, даже вовсе не зная языка, можно заметить, что перевод довольно часто не соответствует переводимому.
Фраза «Gênes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte» в вашем домашнем издании переведена не как «Генуя и Лукка не более чем поместья фамилии Бонапарте», а как «Генуя и Лукка — поместья фамилии Бонапарте». Перевод явно короче оригинала. В публикации «Русского вестника» и в первом книжном издании 1869 года он был полнее, в том же 1869-м во втором книжном издании усекся.
В результате всего этого первая половина первой главы — непонятный во многом читателю разговор, зона тумана.
Разговор этот разбит ремарками, позиционирующими героев. Князь Василий говорит с «тихими, покровительственными интонациями», о здоровье Анны Павловны (она приболела) осведомляется «тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка», сообщает, что не сможет задержаться на весь вечер, ибо обещал заехать на праздник к английскому посланнику, издевательски шутит, что, захоти того А. П. Шерер, английский посланник свой праздник безусловно бы отменил…
Обращаясь к князю Василию за инсайдерским комментарием, Анна Павловна злоупотребила риторической фигурой: дескать, расскажите немедленно все, что знаете, иначе вы мне не верный раб, как любите повторять, и теперь князь Василий несколько страниц лениво самоутверждается. «„Я государственный человек. Я дело делаю, а ты болтушка“, — казалось, говорили все его приемы», — стояло в черновике, но в окончательный текст не попало, ловкий автор передал то же самое ощущение без имитации внутренней речи. И когда читатель окончательно убедился, что перед ним не просто очень важная, а очень-очень важная персона, князь Василий берет быка за рога, переходит к личному интересу: