— очень красиво писал о нашествии исторических персонажей, которые хотят вытеснить нормальных литературных героев с их законных романных земель, и текст рискует превратиться в растительность страны, потоптанной ногами и конями завоевательного племени, ее посетившего.
В суматохе Бородинского сражения возникает новый персонаж — молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса. Весьма старательно распоряжается двумя порученными ему пушками. Беспокоится, что Пьер расхаживает по полю боя, как по бульвару. Разрумянившись, бежит к командиру, прикладывает руку к киверу, чтобы доложить, что осталось только восемь зарядов… Как много жизни! «Вдруг что-то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица»: прощай, безымянный герой, автор определил тебе три страницы. А в оккупированной Москве в дом Ростовых (там осталось несколько слуг, и казачок Мишка, открыв клавикорды, играет на них одним пальцем) постучался молодой человек, лет восемнадцати и тоже круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых, сказал, что он родственник Ростовых, хотел бы попросить помощи… да понятно, хозяев нет… Мавра Кузминишна, однако, смогла дать ему двадцать пять рублей… можно только представить, насколько они важны и для нее самой, но… Но вот так. У Набокова в подобной ситуации где-то в закоулках фабулы была бы припрятана разгадка, что это был за человек, но Толстой, думаю, счел непременную разгадку мелочной суетой.
Или кузина Николая Ростова, вовсе нам незнакомая, мелькнувшая полустрочкой в эпилоге: умерла и оставила ему небольшое наследство. Или неясный молодой человек в костюме ополченца, которого Жюли Карагина, то есть уже Жюли Друбецкая, называет «mon chevalier» и везет с собой в Нижний. Пока они в Москве, французы скоро войдут, в обществе — галлофобия, в кружке Жюли недостаточных патриотов штрафуют за французский язык, и основная функция молодого шевалье в романе — следить, кто нарушил речевой этикет. Откуда он взялся, этот ополченец, почему едет в тыл, что он делает возле Жюли? Любопытно, что из его уст звучит также фраза «Решительно, это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche одна, княжна Болконская другая…», из которой вроде бы следует, что произошло что-то в личной жизни старшей княжны Мамонтовой, других Катишь в книжке нет. Не знаешь даже, верить ли ополченцу, а автор не разъяснит. Или вот шут Ростовых по имени Настасья Ивановна — старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке, очень выразительный персонаж, на вопрос Наташи, что от нее родится, отвечает «блохи, стрекозы, кузнецы», только вот действует он лишь в двух близко расположенных главах.
А есть и персонажи заочные, вовсе не возникающие в тексте, только упомянутые — вроде учителя-итальянца, в которого была влюблена Наташа-ребенок. Или те двое безымянных, что убиты на-по-вал при штурме моста, не вышедшие на сцену, но настоящие герои, добывшие победу нашим войскам и бонусы начальству.
«Лица сменяются, как в волшебном фонаре, являясь иногда неизвестно зачем и исчезая незнаемо куда», — сетовал отечественный анонимный журнальный рецензент.[41] Анонимного американского газетного рецензента застали в «Войне и мире» врасплох «вавилонское многолюдье» и «нашествие мелких существ, которые обгладывают сюжет».[42] Но они не обгладывают, а украшают, обогащают, каждый что-то свое налепливает, развешивает и приколачивает. После обгладывания остаются кости, а у Толстого — апофеоз полноты бытия, даже и предаварийного переполнения.
Не буду даже в примечаниях отсылать к многочисленным филологическим штудиям о жанровой природе «Войны и мира»… что там от романа, что от эпопеи… ясно, что штудий таких много и что выводы в них — любые. Когда главы книги публиковались в «Русском вестнике», в оглавлении стояло «„Тысяча восемьсот пятый год“ графа Толстого», без всякого жанра, просто произведение, просто текст, в то время как в том же оглавлении можно увидеть: «„Преступление и наказание“, роман». Что до моего исследования, я иногда употребляю слова «роман» и «эпопея» как технические обозначения «Войны и мира» из стилистических соображений, чтобы разнообразить словарь. Чаще я стараюсь называть «Войну и мир» просто книгой.
Смелое уподобление «Войны и мира» туго, густо лезущей сосиске, предпринятое самим автором, не единственный шедевр в жанре смелых уподоблений. Не меньше впечатляет фантазия К. Леонтьева, открывшего, что «Война и мир» похожа на ископаемого сиватериума, «которого огромные черепа хранятся в Индии, храмах бога Сивы. И хобот, и громадность, и клыки, и сверх клыков еще рога, словно вопреки всем зоологическим приличиям». Данной изящной метафоры Леонтьеву показалось мало, он продолжил: «Или еще можно уподобить „Войну и мир“ индийскому же идолу: три головы, или четыре лица, и шесть рук! И размеры огромные, и драгоценный материал, и глаза из рубинов и бриллиантов, не только подо лбом, но и на лбу!!»
В движении этой прекрасной твари одновременно происходят десятки разного рода сбоев и замыканий. Пьер долго не мог решиться сделать Элен предложение, тогда князь Василий подошел к молодым и начал поздравлять, будто предложение прозвучало, а Пьер задним числом пробормотал: «Je vous aime». Наташа Ростова сообщает матери: «Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья», — ловко переменяя причину со следствием. Сообщается, что князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и твердо взятом намерении жениться на ней, и лишь позже появляется этот зачем-то преждевременно резюмированный разговор.
Старый князь Болконский незадолго до своей смерти забывает, что Лиза давно умерла, говорит о ней как о живой. Кутузов заявляет, что не отдаст Москвы, не дав сражения: заявляет после того, как уже отдал ее, отступил, вообще непонятно, что у него в этот момент в голове.
— За холодной ключевой, кричит, девица, постой! — поет дядюшка.
Что-то не все ясно в конструкции этой фразы. Не может же быть некий «За холодной ключевой» субъектом, не может кричать девице. А это просто сиватериум с бриллиантом во лбу, по-научному — контаминация. Вот более понятный вариант:
Кричит: «Девица, постой,
Красавица, подожди!
Пойдем вместе за водой,
За холодной, ключевой».
Я уже неоднократно упоминал полкового командира, что широк больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому, и похаживает перед фронтом, и, похаживая, подрагивает на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною, это описано несколько раз, а еще пристраивается сзади гусарский офицер и передразнивает полкового командира.
Так иногда движется и эта книга, а зачастую и много причудливее.
Что за прелесть эта Наташа! Точки зрения и говорения
На страницах 56–60 шла речь о том, что центр тяжести всякого повествования — позиция, с которой ведется рассказ. У Толстого центр тяжести гуляет. Напомню, о чем мы говорили, на новых примерах.
Наташа прибегает поболтать перед сном с матерью. «Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одною маленькою ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом». Сначала ситуацию описывает внешний наблюдатель, в конце цитируется мысль старшей Ростовой.
Вот архитектор Болконского-старшего, «по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь». «По странной прихоти» — эта оценка действий Болконского принадлежит Толстому, «незначительный человек не мог рассчитывать на такую честь» — это точка зрения Болконского.
Тому же Болконскому, уже умирающему, «представляется с желтизною в жирном лице, невысокая, толстая женщина — матушка-императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его». Здесь заметны эротические коннотации (князь завидует, что разные безродные фавориты допущены аж в спальню), но Толстой при этом сомневается, что в отношении связи сорокалетнего генерала и более чем шестидесятилетней императрицы уместна ревность. «С желтизною в жирном лице толстая женщина» — это будто кто старому князю со стороны показывает. Здесь две точки зрения не просто рядом, а будто спорят.
Виноградов замечает[43], что фразы и образы могут свободно перемещаться из сознания героев в авторское повествование или, наоборот, переходить из авторского рассказа в речь персонажей, и приводит следующий пример. От автора: «Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своею рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своею жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца». Тот же образ от Наполеона: «Вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца».
Бывает — о чем опять же уже рассказывалось, в этой части книги я, подражая Толстому, прохожу вторично по той же дороге слегка деформированным колесом — и больше двух точек зрения. Вот княжна Марья идет по стопам отца, осваивает стезю учительства.
Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться, уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол.
Комментарий Б. Успенского: «Мы имеем здесь совершенно очевидную ссылку сначала на точку зрения княжны, потом — на точку зрения маленького князя, наконец, вслед за этим — на абстрактную точку зрения автора-рассказчика».[44]