Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и не крестясь (очевидно немец) терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать вероятно для возбуждения патриотизма русского народа —
тут вспоминается немецкий лекарь, уважительно терпящий после смерти графа Безухова чужой религиозный ритуал. Выше в этой — с плешивым генералом — главе Пьера принимают за врача, будто Толстой помогает читателю оживить в памяти тот эпизод.
Ростовы эвакуируются из Москвы. Наташа, высовываясь в окно кареты, видит длинный поезд раненых, предшествующий им (в одной из колясок — князь Андрей, чего Наташа не знает), а на два тома раньше раненый Николай Ростов видел со своих носилок носилки с другими ранеными впереди себя.
Граф Ростопчин натравил толпу на купеческого сына Верещагина, его буквально затоптали и разорвали, и через страницу за коляской Ростопчина гонится сумасшедший и кричит: «Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело».
Старый князь вспоминает давнее пресерьезное столкновение с графом Зубовым у гроба Екатерины, а у Лизы Болконской — пародийное светское столкновение с некоей нынешней графиней Зубовой, которую Лиза высмеивает за фальшивые зубы.
Четыре сцены, где главные герои стоят в невыгодном положении перед столом, за которым сидит тот или иной начальник: князь Андрей перед австрийским военным министром в Брюнне, князь Андрей перед Аракчеевым, который должен был рассмотреть записку Болконского с предложениями по военной реформе, посланник Балашов перед маршалом Даву, Пьер в плену перед тем же Даву. Все начальники в первые мгновения демонстративно не смотрят на вошедших.
Три француза — Наполеон, Бурьен, капитан Рамбаль (это тот, с которым Пьер пьет в особняке Баздеева) — периодически говорят о «бедных матерях».
В эпилоге выясняется, что Николай Ростов носит перстень с головой Лаокоона. Лаокоона и двух его сыновей, напомню, задушили змеи. Это возвращение к эпизоду с генералом Раевским, который с двумя сыновьями якобы повел войска в атаку. История Раевских в романе связана как раз с Николаем (о чем подробнее позже).
Там же, в эпилоге, среди подарков, привезенных Пьером из Петербурга в Лысые Горы, есть предназначенная старой графине Ростовой золотая табакерка с портретом ее покойного мужа, и мы уже встречали подобную — золотую и с портретом мужа — табакерку в ее руках в самом начале романа.
Встречаются повторы фраз, выглядящие совсем случайно. Например, у Толстого есть мощная формула «его/мое существование», несколько раз адресованная разным героям.
«Принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть», вынужден, конечно, Пьер. «Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование», — новоиспеченный гвардейский офицерик — это Борис Друбецкой. «День был так хорош, солнце так ярко, кругом все так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование». Это самый знаменитый пример — князь Андрей увидел в Отрадном Наташу. «И дела нет до моего существованья» — второй раз воспроизведет Андрей формулу через несколько абзацев… Она очень выразительно прозвучит в опере Прокофьева.
«Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтоб она не смела попадаться ему на глаза», — это, конечно, об отношениях княжны Марьи с отцом. «Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь…» — мысли князя Андрея. И были еще «существования», оставшиеся в черновиках.
Не могу объяснить почему, несмотря на обилие примеров и солидность конструкции, мне кажется, что у Толстого не связано с этим торжественным словом никакого концептуального плана, что оно повторяется совершенно непреднамеренно. Хотя хочется думать, что преднамеренно… нам чеканно напоминают, что в слове «жизнь» скрыт столь парадный смысл… а через несколько секунд уже кажется, что «существование» регистром ниже, а не выше «жизни», просто механический ход человека через время… даже и не одушевленный… что никакой торжественности в этом термине нет.
Полно, разумеется, и повторов умышленных, даже настойчивых. Форсируются детали облика персонажей. Верхняя губка Лизы Болконской фигурирует двенадцать раз, опережая лучистые глаза княжны Марьи, упомянутые одиннадцатикратно (а красные пятна на ее лице зафиксированы пять раз). Прыганье щек князя Василия замечено восемь раз, наглый взгляд Долохова — четырежды, неестественный смех старого князя — трижды. У Каратаева вся фигура круглая, голова круглая, спина и грудь круглые, руки круглые, круглы также улыбка, глаза и запах. Порхают раз за разом белые руки Сперанского. Несвицкий в 1–2-VI пережевывает пирожок в своем красивом влажном рте, а в 1–2-XIII пережевывает что-то сочным ртом.
Функция этих повторов довольно ясна — лейтмотив, атрибуты героев: такого-то князя мы легко узнаем по прыгающей щеке. Но вот великолепное замечание Мережковского: «В конце концов эта белая рука начинает преследовать, как наваждение: словно отделяется от остального тела — так же, как верхняя губка маленькой княгини, — сама по себе действует и живет своею особою, странною, почти сверхъестественною жизнью, подобно фантастическому лицу, вроде „Носа“ Гоголя».
Да! Порхающие руки, губки и смехи левитируют вокруг клыков спотыкающегося сиватериума, словно создают особый слой текста. В «Искре» даже была картинка, на которой рука Сперанского, его взгляд и его смех изображены сами по себе, отдельно от человека.[51]
Наблюдатели часто обращают внимание, что автор «Войны и мира» любил запараллеливать персонажей: Пьер и Андрей, отцы Пьера и Андрея, Денисов и Ростов. Георгий Лесскис, например, говорит о кутилах Денисове и Долохове (а есть еще пара Долохов — Кирстен, штаб-ротмистр, что был два раза разжалован в солдаты за дела чести и два раза снова выслуживался в офицеры), «марьях алексеевнах» Ахросимовой и Шерер, шутниках Шиншине и Билибине.[52] Ильин определяет как пару старых длинных мужиков в Богучарове: «Одинакие какие!» Забавно это слышать именно из уст Ильина, отношения которого с Ростовым (более умудренный гусар и менее умудренный гусар) повторяют былые отношения в паре Ростова и Денисова. То есть пары складываются, распадаются и складываются по-новому.
Слова, детали и мотивы могут сгущаться сенсационно, неприлично плотно. Крепостной балалайщик дядюшки Ростовых раз за разом повторяет для Николая и Наташи мотив «Барыни»… не двадцать раз, не сорок, а «раз сто». «Слово „туман“ встречается в романе „Война и мир“ 75 раз, причем 43 словоупотребления приходятся на пять подряд идущих глав, посвященных Аустерлицкому сражению».[53] Понятно, почему так много именно там: таким уж было это сражение, окутано туманом. Другое дело, что любой другой сочинитель в желании избежать «тавтологии» сильно проредил бы эти туманы синонимами. Критик-современник пенял Толстому за эту «стилистическую ошибку»: «Неправильности в слоге автора нередки, повторение сряду одного слова часто встречается».[54]
Многие, очень многие «рифмы» охотно и богато семантизируются. Вот каким высоким смыслом наделяет канадская исследовательница дважды помянутый в книжке овес. «Жатва войны напрямую связывается с уборкой урожая. Полк князя Андрея, оставаясь в резерве, проводит долгие часы под обстрелом на разбитом овсяном поле, и именно на поле князь Андрей получает смертельное ранение. Его переносят на перевязочный пункт в ближнем лесу, где находятся также санитарные фуры и лошади: „Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах“. Реализм и эпическая традиция органически срастаются в этом отрывке. Совершенно естественно, что в ходе баталии лошади получают корм и что кормят их именно овсом, выросшим, возможно, на поле, с которого принесли князя Андрея».[55]
Да, очень возможно, что именно этим овсом, и нет никакого резона отвергать столь серьезную семантизацию.
«Ну что же делать; уж если нельзя без этого? Что же делать?! Значит так надо», — говорит себе Пьер и, поспешно раздевшись, ложится в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей. В этот момент — а основной сюжет уже движется к концу — Безухов понял, что не только можно, но и нужно (уж если нельзя без этого) стать мужем Наташи Ростовой. Занятно, однако, что давным-давно в этой книжке формула «нельзя без этого» уже возникала и касалась того же самого предмета, а именно — тесного отношения полов. «Николинька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то все не так, как эти петербургские господа», — говорила Наталья Ростова-старшая о созревании сына. Если в предыдущем абзаце за семантизацию рифмы отвечал Танатос, то тут всунул свой задорный нос Эрос.
Николай гнал Берга столь же пренебрежительно, как мать Николая гнала Веру: здесь подчеркивается вес семейства Бергов в системе персонажей.
Столь же охотно семантизируются и другие структурные фокусы. Пьер, когда жена приходит к нему скандалить после дуэли, сначала уподобляется зайцу, трусливо вжимается в книгу, а потом яростно встает в полный рост со столешницей, и я рад встретить здесь столь ценимые мною в «Войне и мире» движение рычага, вечную смену амплитуд и превращение книги в столешницу. Американский же исследователь, анализируя