[67] К этим мирам он относит, например, масонскую ложу. «Ироническое описание масонского ритуала инициации весьма напоминает „Неистового Роланда“ — юмористическое описание путешествия Астольфа на Луну, где тот видит странные предметы, значение которых ему разъясняет апостол (Пьеру символическое значение масонских атрибутов и знаков разъясняет ритор). По возвращении домой после приема в ложу Пьер испытывает такое ощущение, будто „приехал из какого-то дальнего путешествия, где он провел десятки лет“».
И действительно, преодолевая масонские страницы, читатель словно идет по зыбкой неверной почве, вокруг всё будто в тумане, предметы расплывчаты, а время условно.
Волшебный мир — усадьба Лысые Горы, обитатели которой существуют под странной властью старого князя, у которого в черновиках был сломанный зуб, время здесь почти остановилось, княжна Марья подобна спящей царевне, а ребенку читают сказку «Синяя борода».[68] Николай Ростов, когда к войску подъезжает царь, переживает это не как явление человека, а как наступление некой бесконечно освещенной реальности: «…все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами», а при другом появлении императора кажется, что не трубачи играют, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издает эти звуки… армии атрибутируется опция звучать самой по себе… музыка отслоилась от своих инструментов. Охота — карнавальный мир, в котором слуга Данило может быть главнее своего хозяина (Данило в этих сценах даже будто бы волшебно увеличивается в росте), а волк описывается как мыслящее существо. «Волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какою-то анфиладой мраморных ступеней, и какие-то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких-то зверей»: Николай Ростов подъезжает к Мелюковке, где между ним и Соней произойдет нечто, после чего он станет себя считать обязанным жениться на ней. Абзац, начатый в Лысогорье, резонно завершить в другом имении Болконских, Богучарове, где княжна Марья уже не спящая, а плененная царевна, и ее спасает от крестьянского бунта настоящий герой-богатырь, Николай Ростов. Одолевает почти в одиночку толпу, многоголового противника, и должен, конечно, получить и невесту, и злато.
«Пьер Безухов, являясь третьим братом — „дурачком“ по сравнению с окружающими его блестящими военными (Болконским, Курагиным, Денисовым, Долоховым и другими), получает, ничего особенного не сделав, полцарства (состояние старого графа Безухова) и саму принцессу — Наташу Ростову», — а это наблюдение Эугениуса Жмуйды[69], который также предлагает видеть в имени Пьера — Пьеро, сказочного паяца.
Замечательным образом волшебным миром оказывается армия, которая не просто вынимает человека из хода той повседневности, что требует ежедневной ответственности и принятия решений: Толстой не ограничивается констатацией этого факта, наделяет его философским, даже религиозным смыслом.
Библейское предание говорит, что отсутствие труда — праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие — сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
В черновиках автор даже формулировал, что военный человек в этом плане подобен монаху: для обоих «времени как будто не существует».
Герои улавливаются волшебными мирами[70], а читатель проваливается из «реализма» в сказочность, погружается и выныривает, ритм усложняется еще и на этот манер. Шли по широкой дороге, бойко, и тут вдруг часть пути — в каком-то ватном тумане.
Идея многослойности мира, таким образом, реализуется и тематически, выходом в иные измерения, и технически, структурно, оборудованием грандиозных закадровых пространств и включением соответствующих типов движений. И еще одним способом, о котором речь в следующей главе.
Личное знакомство с Пьером Безуховым. По образу и подобию
В Русском музее в Петербурге, в Третьяковской галерее в Москве, в музее Толстого на Пречистенке, в здании панорамы «Бородинская битва» висит картина Алексея Кившенко «Военный совет в Филях» — сама картина, авторское повторение или копии учеников. Она воспроизведена в десятках книг, в школьных учебниках. Это очень известное произведение. По нему миллионы людей представляют себе совет в Филях, совещание, на котором было решено отдать французу Москву.
Биограф Кившенко писал, что «Военный совет» заинтересовал художника «не своими блестящими мундирами, не эффектом освещения, а именно желанием воспроизвести в красках выражение лиц у участников этой великой драмы, величие и глубокий смысл переживаемого момента».[71] Среди участников великой драмы, кроме одиннадцати генералов, — затаившаяся на печи крестьянская девочка Малаша. Она появилась в отечественной истории благодаря Льву Толстому. Девочка из художественного произведения стала персонажем исторической картины. Вымысел заместил реальность.
Книжка оказала воздействие такой силы, что войну 1812 года в России знают не по историкам, а по Льву Толстому. Образ Кутузова в национальной памяти взят из «Войны и мира». Московский градоначальник Ростопчин — не факт, что стопроцентно справедливо, как уже отмечалось, втоптанный в грязь Львом Николаевичем, — в столь же неприглядном виде живет в текстах, наследующих Толстому: Мельгунова, Алданова, Тарле, Лескова (последний приписывает Ростопчину пышные фанфаронады, бравурную суетливость, фразистый патриотизм, какую-то кипяченую верченость, русскую балаганность пополам с французским гаменством и шаловливые уветы).
«Смелые парадоксы IV тома „Войны и мира“ распространили в большой части нашего общества, столь доверчивого ко всякого рода авторитетам, самые превратные понятия как о военном деле, так и об исторических событиях 1812 года», — замечал сразу после выхода книги генерал-майор и военный историк А. Н. Витмер.[72] Через сто лет после событий, в многотомном издании «Отечественная война 1812 г. и русское общество», часть авторов, профессиональных историков, прямо ссылаются не только на документы, но и на роман Толстого.
Необычайное «жизнеподобие» «Войны и мира» — столь сильное, что может, как мы видим, даже замещать собой жизнь, — самое знаменитое ее свойство.
Американский психоаналитик Ранкур-Лафевьер предполагал, что «вряд ли сыщется русский, который не ощущал бы, что лично знаком с Безуховым». Итальянский микроисторик Гинзбург отмечал «необыкновенное умение Толстого передавать физическую, осязаемую достоверность реального мира». «Мир Толстого кажется самой реальностью», — восклицала французская беллетристка Саррот. Английский романист Уолпол рассказывал, как Пьер и князь Андрей, Николай и Наташа увлекли его за собой в свой живой мир — мир более реальный, чем тот, в котором он сам тогда жил.[73]
«Для многих читателей Толстого его персонажи существуют не наряду с персонажами других романов, а являются просто живыми мужчинами и женщинами, их знакомыми. Вы узнаёте голос Наташи, Веры или Бориса Друбецкого, как узнаете голос друга», — Дмитрий Святополк-Мирский. «Как мне нравится княжна Марья! Так ее и видишь», — Софья Толстая, переписывающая черновик мужа. «Проза, имитирующая кусок жизни, сырой, необработанный, непроцеженный материал», — Елена Толстая. «Многозначная реальность более достоверная, чем сама жизнь», — Наталья Великанова. «Эффект физического бытия описываемых событий; что-то вроде „оживающего“ текста», — Леонид Карасев.[74]
«Во время весенних каникул я читала „Войну и мир“ — день за днем, с утра до вечера, сидя в уставленном книгами кабинете в нашем доме в Огайо; и, когда я кончила читать, я бросила книгу на пол, а сама упала на нее и плакала, прижавшись к ней лицом», — пишет американская студентка[75], слушавшая лекции Набокова о русской литературе. Тут не звучит слово «правдоподобие», пример, в общем, притянутый, но смысл слез Ханны Грин, кажется, ясен.
Константин Леонтьев рассказывает, как читал «Войну и мир» крестьянской семейной паре.[76] И как жена беспокоилась за Пьера — не разорился бы, с его-то характером, — а муж утешал, что ну нет, теперь-то Наташа сможет это пресечь: беспокойство, заметьте, не просто за литературного героя, но за богача, человека, казалось бы, социально чуждого… Я верю этой истории, сам однажды слышал в аэропорту разговор соотечественниц среднего возраста, усталого вида и явно непривилегированных профессий. Одна из них страстно говорила, что не приняла концовки «Войны и мира». Что именно она не приняла, я расскажу позже и к леонтьевским крестьянам вернусь; сейчас важен этот накал отношения к написанному как к живому.
Откуда возникает это впечатление абсолютного, переливающегося через любые обложки содержания? Почему взрослый человек, читающий роман в … раз, вместе с Наташей вновь и вновь (ссылаюсь здесь на свой опыт!) надеется, что князь Андрей ее простит? Я уже знаю при этом, что позже Наташа соединится с Пьером и что это счастливое разрешение, но в этой точке книги мне нет никакого дела до счастливого разрешения, меня интересует, что происходит здесь-и-сейчас. Как это происходит технически, чем достигается легендарное жизнеподобие?