Как так вышло, что 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира?
Начиная рассуждения со стилизации ответа, который дает официальная история, Толстой мгновенно включает уничижительную интонацию:
Что произвело это необычайное событие? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frère, jе consens à rendre le duché au duc d’Oldenbourg [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу], — и войны бы не было.
«С наивной уверенностью», «хорошенько постараться», «написать бумажку». Из самой интонации как бы уже следует, что эти ответы категорически неверны. Но автор, видимо, знает более точные?
Дальше стоит такое утверждение:
Для нас, потомков, — не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Мысль, что у каждого события есть больше одной причины, кажется совершенно естественной. Не вполне ясно, почему «процесс изыскания» затемняет здравый смысл, причем затемнение это неизбежно — «историки» даны тут в определенно обобщенном смысле. Да, эффекты, подобные подразумеваемому Толстым (когда ученый, заваленный фактами, перестает понимать их значение), вполне возможны в изыскательской деятельности, но они вовсе не являются правилом. Толстой выдает возможность сбоя системы за ее неотъемлемое свойство.
Важнее, однако, следующее. В последней фразе отказ Наполеона отходить за Вислу признается одной из возможных причин исторического события, но ведь это и есть «написать бумажку» или «властолюбие Наполеона» из цитаты 1. В ней Толстой издевался над идеей, что властолюбие может быть причиной войны, хотя в цитате 2 позже спокойно записывает как одну из этих причин отказ отдать герцогство Ольденбургское. Опровергает, то есть мысль, которую сам чуть позже повторил.
Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все — миллиарды причин — совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться.
Повторена мысль о многочисленности причин: да, справедливая мысль, продолжает соглашаться читатель. Но тут же, поперек логики, выдвигается абсолютно иная идея: «должно было совершиться» — мгновенный рывок в метафизику, причины такому событию уже не нужны. «Только потому, что должно было совершиться» — это вовсе не сумма причин, а апелляция к чему-то внешнему и пока еще нам непонятному. Надеемся, что Толстой объяснит про внешнее, но пока фиксируем откровенное противоречие в двух соседних фразах.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, — были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Еще один логический скачок. В цитате 1 и цитате 2 в качестве локальных причин, стекающихся в совокупную причину, фигурировали твердость Александра, телодвижения Наполеона и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу, то есть проявления индивидуальных воль. Но вот уже воль никаких нет, поведение как Наполеона, так и солдат обусловлено бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин и совпадением бесчисленных обстоятельств. Личное поведение объявляется полностью детерминированным, солдаты приравниваются к властителям не силой, а слабостью. Хорошо, ждем сведений о природе «сложных, разнообразных причин». «Должно было свершиться» — в противоречие формуле «только потому» из цитаты 3 — в цитате 4 снова сумма причин, но неясно каких.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
…Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
Каждое действие человека предлагается оценивать на двух уровнях: изнутри оно свободно, но снаружи предопределено. На конце каждой из трех фраз, где возникает эта дилемма, стоит перевешивающее «предопределенное значение», «достижения исторических целей» и «неизбежность поступка», то есть можно сделать предварительный вывод, что ощущение свободы — ложное. Не будем, впрочем, пока торопиться, посмотрим, что будет со свободой дальше. Пока отмечаем такую неувязку: действие в первой части цитаты приобретает предопределенное историей значение после того, как совершено; следовательно, в тот момент, когда оно совершалось, предопределенным оно не было. И что же автор раз за разом анонсирует рассказ об «исторических целях», но ничего содержательного о них пока не говорит.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
В этой цитате четко явлена цель истории: люди двинулись убивать друг друга. Ради этой цели совпали, словно целью намагниченные, сами того не желая, все причины. То есть не имеют значения не только индивидуальные воли, но и смысл многочисленных суммируемых причин значения не имеет, так как все заранее определено целью. Все рассуждения о причинах из цитат 1, 2, 3 и 4 теряют смысл, поскольку причины так или иначе «подделываются» под событие.
Во всяком случае, сказано что-то определенное про смысл истории: люди двинулись, чтобы убивать. Да, странная «историческая цель», но это лишь мораль начала первой части третьего тома (он начинается с полностью историософской главы): есть надежда, что дальше этот смысл уточнится.
Может быть, уже в следующих главах, когда Толстой, оставив на время рассуждения, возвращается к своим героям. Марья Болконская уговаривает брата простить Анатоля Курагина за историю с Наташей, поскольку лично Анатоль ни в чем не виноват, ибо люди — лишь орудия Бога. Пытается перевести на свой язык сказанное выше ее создателем про мировые законы, оперируя, в силу склада личности, концептом Бога, к которому Толстой в цитированных выше рассуждениях пока не прибегал.
А князь Андрей вступает в дискуссию — с Марьей, а получается, что через нее и с Толстым. Сначала просто отказывается прощать божьего раба Анатоля. В следующей главе действие переносится на войну, Андрей пытается в течение четырех дней, объезжая лагерь русских войск со сведущими людьми, составить о нем определенное понятие, но не может решить, выгоден или невыгоден сей лагерь. Это не удивительно, Андрей еще с Аустерлица знает, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно-обдуманные планы. Непонятно, правда, зачем тогда было четыре дня ездить (так же как было непонятно, зачем рассуждать о воле герцога Ольденбургского, зная наперед, что она все равно подстроится под высшую цель), но хорошо: бессмысленность обдуманных планов по крайней мере соответствует продвигаемой Толстым философии. Однако тут же звучит важная поправка: все зависит не от планов, а от реакций на конкретные действия неприятеля, «все зависит от того, как и кем ведется все дело». Это абсолютно противоречит идее бессмысленности индивидуальных воль, но в данном случае это не противоречие в рассуждениях Толстого, а возражение ему со стороны персонажа.