лялись целями движения человечества, новая история поставила свои цели — блага французского, германского, английского и, в самом своем высшем отвлечении, цели блага цивилизации всего человечества, под которым разумеются обыкновенно народы, занимающие маленький северо-западный уголок большого материка.
Но, соглашаясь с тем, что объяснять историю проделками Божества вряд ли разумно, нельзя не отметить, что Толстой сам раз за разом говорит о неких высших силах, а пытаясь что-то сказать об этих силах по существу, и сам сваливается в религиозную терминологию, причем, как уже отмечено в комментарии к цитате 20, говорит о «руке Божьей» все чаще.
С тем, что «герои», исторические личности не могут двигать исторические процессы в одиночку, читатель имел возможность согласиться (ну или не согласиться) уже множество раз; остается зафиксировать, что автор упорно топчется на одном месте.
Во второй главе второй части эпилога Толстой возвращается к идее совокупности воль или сил, к комплексно и коллективно производимым причинам явлений. Сам он ее, напомню, то выдвигал, то опровергал с метафизической точки зрения (дескать, причины так или иначе подделываются под неизвестную высшую цель). Сейчас он пробует побороть эту идею логически.
Общие историки, имеющие дело со всеми народами, как будто признают несправедливость воззрения частных историков на силу, производящую события. Они не признают этой силы за власть, присущую героям и владыкам, а считают ее результатом разнообразно направленных многих сил. Описывая войну или покорение народа, общий историк отыскивает причину события не во власти одного лица, но во взаимодействии друг на друга многих лиц, связанных с событием.
По этому воззрению власть исторических лиц, представляясь произведением многих сил, казалось бы, не может уже быть рассматриваема, как сила, сама по себе производящая события. Между тем общие историки, в бо́льшей части случаев, употребляют понятие о власти опять как силу, саму по себе производящую события и относящуюся к ним, как причина. По их изложению то историческое лицо есть произведение своего времени, и власть его есть только произведение различных сил; то власть его есть сила, производящая события. Гервинус, Шлоссер, например, и другие то доказывают, что Наполеон есть произведение революции, идей 1789 года и т. д., то прямо говорят, что поход 12-го года и другие не нравящиеся им события суть только произведения ложно направленной воли Наполеона и что самые идеи 1789 года были остановлены в своем развитии вследствие произвола Наполеона. Идеи революции, общее настроение произвело власть Наполеона. Власть же Наполеона подавила идеи революции и общее настроение.
Странное противоречие это…
Стоп! Но в позиции «общих историков», как ее изложил Толстой, нет никакого противоречия. Толстой находит его в формуле, которую я выделил в цитате. Эта формула между тем совершенно логична. Любое явление, власть исторического лица в данном случае, есть результат неких причин, что абсолютно не мешает ему становиться в свою очередь причиной следующих явлений. Тут и близко нет ситуации «или-или».
Чтобы устранить это выдуманное автором «Войны и мира» противоречие, историки будто бы вынуждены допускать действие какой-то дополнительной силы. Например, воли гения (это уже можно не комментировать), сложения сил (еще раз опровергаемое в следующем абзаце тем же нелогичным рассуждением) или силы идей («такие-то люди писали такие-то книжки»). Вообще, идеи вполне подходят на роль одной из множества причин, определяющих то или иное событие. Но Толстой приписывает историкам культуры утверждение, что идея может быть причиной главной, а потом саркастично с этим утверждением расправляется. «Но почему умственная деятельность людей представляется историками культуры причиной или выражением всего исторического движения — это понять трудно». Трудно, однако, прежде всего согласиться, что такие утверждения слишком широко распространены в реальности. Да, конечно, есть точка зрения, что идеи правят миром. Но ее сложно назвать магистральной, Толстой повергает дракона, которого сам и измыслил.
Далее — одно из самых зацитированных историософских соображений Толстого, призыв к сочинению «истории всех».
До тех пор, пока пишутся истории отдельных лиц, — будь они Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех, без одного исключения всех людей, принимающих участие в событии, — нет никакой возможности описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели. И единственное известное историкам такое понятие есть власть.
История всех, прекрасная идея, и от автора мы, конечно, ждем развития, как ждали развития очевидно смежной с ней идеи сложения воль, тесно соприкасающейся, как кажется, и с идей множества причин. Ждем развития мысли про «всех» без противопоставления масс то героям, то высшим силам. Но нет, вместо развития своей драгоценной темы остаток главы Толстой посвящает очередному раунду издевательств над идеей главенства «воли героев». Он увлекается новой метафорой: воля героев сравнивается с бумажными ассигнациями. А истинные причины — чистое золото — «героическими» концепциями не захватываются. Но мы с этим давно согласны, а кто не согласен, тот все равно слышал, что герои ничего не решают, уже полдюжины раз, и верит, что писатель, наконец, отвлечется от критики дурных идей и блеснет хорошей.
Дальше намечается, кажется, развитие. Толстой задается вопросом, каким образом может осуществиться чаемое сложение воли всех, какие механизмы могут ей позволять воплотиться в правителях, а через правителей — в движении истории.
Есть три версии. Формулирует их Толстой не от себя, а как бы пересказывая варианты, предлагаемые историками.
1) Признать, что воля масс всегда безусловно передается тому или тем правителям, которых они избрали, и что поэтому всякое возникновение новой власти, всякая борьба против раз переданной власти должна быть рассматриваема только как нарушение настоящей власти.
Или 2) признать, что воля масс переносится на правителей условно под определенными и известными условиями, и показать, что все стеснения, столкновения и даже уничтожения власти происходят от несоблюдения правителями тех условий, под которыми им передана власть.
Или 3) признать, что воля масс переносится на правителей условно, но под условиями неизвестными, неопределенными, и что возникновение многих властей, борьба их и падение происходят только от большего или меньшего исполнения правителями тех неизвестных условий, на которых переносятся воли масс с одних лиц на другие.
Увы, испытывая эти версии логикой и фактами («Если условия, под которыми передается власть, состоят в богатстве, свободе, просвещении народа, то почему Людовики XIV-е и Иоанны IV-e спокойно доживают свои царствования, а Людовики XVI-e и Карлы I-е казнятся народами?»), Толстой приходит к выводу, что ни одна из формул не работает. В этой ситуации «историкам» (они почти никогда не названы по именам) приходится назначать в качестве целей движения человечества «общие отвлечения» вроде свободы, равенства, просвещения, прогресса, цивилизации и культуры, но так как никем не доказано, что свобода и цивилизация — цель развития, то и говорить тут не о чем. Лучше еще раз пнуть концепцию великих личностей и прийти к такому тавтологическому результату:
Какая причина исторических событий? — Власть. Что есть власть? — Власть есть совокупность воль, перенесенных на одно лицо. При каких условиях переносятся воли масс на одно лицо? — При условиях выражения лицом воли всех людей. То есть власть есть власть. То есть власть есть слово, значение которого нам непонятно.
Но зато понятно, что в тавтологию автор влез по своей инициативе, а не только лишь из-за бестолковых историков. Звучавшие выше идеи сложения воль и многообразия причин пластичнее и реалистичнее идеи «выражения всех воль». Выражение всех воль невозможно, поскольку воли часто противоречат одна другой, а вот сложение их возможно, в этом сложении некоторые воли будут подавлены, некоторые будут учтены больше, некоторые меньше, но это совершенно естественно, так мир и устроен, разумнее ставить задачу найти не выражение воли всех, а их равнодействующую. И «история всех» не есть «выражение всех воль». Первая представляется теоретически возможной, необухватливой лишь с точки зрения трудозатрат; второе — невозможным ни при каких обстоятельствах — вот уж что резоннее назвать «общим отвлечением», а не культуру и свободу.
При этом через пару страниц после цитаты 25 Толстой вновь выказывает желание найти условие необходимой связи, в которой приказывающее лицо находится к тем людям, которые исполняют его приказания (в самой постановке этой цели, кстати, имплицитно присутствует допущение, что история все же движется через правителей, что ранее неоднократно пафосно отрицалось), и оживляет появившуюся выше в связи с Ахиллесом и черепахой здравую мысль о непрерывности исторического движения.
Далее тема непрерывности подхватывается вот на какой манер: Наполеон, пишет Толстой, никогда не приказывал поход на Россию, а делал сотню не столько значительных повелений (написать такие-то бумаги в Вену и Берлин, написать такие-то приказы по армии и интендантству), а уж они-то и сложились в поход на Россию. Но ведь это именно что «софистика», понятая в худшем из своих смыслов: ясно, что повеления в сумме значили именно поход на Россию. Да, каждый новый приказ должен соотноситься с предыдущим, и тут не поспоришь, точно так же как не поспоришь с тем, что пятнадцатый шаг Ахиллес делает после четырнадцатого, а не наоборот. Эта механика нужна для утверждения следующего положения: