Для того чтобы приказание было наверное исполнено, надо, чтобы человек выразил такое приказание, которое могло бы быть исполнено.
Должны быть условия, не только сам приказ. Медведю не прикажешь взлететь. Эта мысль прекрасно уложилась бы в концепцию множества причин всякого события и сложносочиненности воль, но, во-первых, мы знаем, что эту концепцию Толстой уже отредактировал до «выражения всех воль». Во-вторых, двумя строчками ниже следует утверждение, что «всякое исполненное приказание есть всегда одно из огромного количества неисполненных», в чем слишком многие усомнятся, исходя из своего эмпирического опыта, во всяком случае той его части, что касается отношений действительных начальников и подчиненных. А в-третьих, важнее всего, к какому выводу это ведет. Здесь нужна большая исчерпывающая цитата.
Рассматривая во времени отношение приказаний к событиям, мы найдем, что приказание ни в каком случае не может быть причиной событий, а что между тем и другим существует известная определенная зависимость.
Для того чтобы понять, в чем состоит эта зависимость, необходимо восстановить другое упущенное условие всякого приказания, исходящего не от божества, а от человека, и состоящее в том, что сам приказывающий человек участвует в событии. Это-то отношение приказывающего к тем, кому он приказывает, и есть именно то, что называется властью. Отношение это состоит в следующем:
Для общей деятельности люди складываются всегда в известные соединения, в которых, несмотря на различие цели, поставленной для совокупного действия, отношение между людьми, участвующими в действии, всегда бывает одинаковое.
Складываясь в эти соединения, люди всегда становятся между собой в такое отношение, что наибольшее количество людей принимают наибольшее прямое участие и наименьшее количество людей — наименьшее прямое участие в том совокупном действии, для которого они складываются.
Из всех тех соединений, в которые складываются люди для совершения совокупных действий, одно из самых резких и определенных есть войско.
Всякое войско составляется из низших по военному званию членов: рядовых, которых всегда самое большое количество; из следующих по военному званию более высших чинов — капралов, унтер-офицеров, которых число меньше первого; еще высших, число которых еще меньше, и т. д. до высшей военной власти, которая сосредоточивается в одном лице.
Военное устройство может быть совершенно точно выражено фигурой конуса, в котором основание с самым большим диаметром будут составлять рядовые; высшее, меньшее основание, — высшие чины армии и т. д. до вершины конуса, точку которой будет составлять полководец.
Солдаты, которых наибольшее число, составляют низшие точки конуса и его основание. Солдат сам непосредственно колет, режет, жжет, грабит и всегда на эти действия получает приказание от вышестоящих лиц; сам же никогда не приказывает. Унтер-офицер (число унтер-офицеров уже меньше) реже совершает самое действие, чем солдат; но уже приказывает. Офицер еще реже совершает самое действие и еще чаще приказывает. Генерал уже только приказывает идти войскам, указывая цель, и почти никогда не употребляет оружия. Полководец уже никогда не может принимать прямого участия в самом действии и только делает общие распоряжения о движении масс. То же отношение лиц между собою обозначается во всяком соединении людей для общей деятельности — в земледелии, торговле и во всяком управлении.
Можно тут придраться к самой первой фразе: приказание, конечно, может быть причиной событий и очень часто ею является, просто далеко не всегда единственной. Но гораздо важнее другое: сам предмет этого рассуждения, изображенный конус.
Да, люди участвуют в событиях на разных уровнях, у каждого своя функция, у каждого свой вклад, и редко этот вклад может быть равным. Очень возможно, что подобные «конусы» встречаются в теориях социологов.
Но разве эта схема, этот статичный чертеж имеет отношение к поднимавшимся выше проблемам? Космический вопрос «какая сила движет народами?» подменен вопросом внутренней организации системы: ровно на тот же начин, на который он подменялся рассуждением о последовательности приказов (см. комментарий к цитате 25). Пропала долго вертевшаяся проблема, как воля масс переносится на власть. И массы, и власть в новой формуле представлены, но вопрос о влиянии «толпы» на «героев» исчез. Все неоднократно анонсированные высшие силы, будь то Механизмы Истории или Невидимая Рука, улетучились. Нет следов умножения воль, нет никаких причин исторического движения — ни многочисленных, ни малочисленных. Промелькнул и растаял концепт «однородных влечений». Исчезло все. Многостраничные рассуждения о смысле (или цели) мирового движения ни к чему не привели. Свои высокие темы автор подменил даже не технической проблемой, а техническим описанием. Или просто забыл, о чем именно он с нами беседовал. Читатель, что доверился автору, упрямо пробивался через метафоры с баранами и логические квадраты, в растерянности. Разговор просто брошен. Читатель растерянно листает страницы, не упустил ли он чего-то. Нет, вопросы о целях, смыслах и причинах исчезли, осталась социологическая констатация чертежа. Но, может быть, автор просто по обыкновению отвлекся, сейчас вернется на столбовую дорогу?
Нет, позже прокручивается та же самая мысль.
Движение народов производят не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии и соединяющихся всегда так, что те, которые принимают наибольшее прямое участие в событии, принимают на себя наименьшую ответственность; и наоборот.
В нравственном отношении причиною события представляется власть в физическом отношении — те, которые подчиняются власти. Но так как нравственная деятельность немыслима без физической, то причина события находится ни в той, ни в другой, а в соединении обеих.
Или, другими словами, к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины неприложимо.
Говоря о взаимодействии тепла и электричества и об атомах, мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так есть потому, что немыслимо иначе, потому что так должно быть, что это закон. То же самое относится и до исторических явлений. Почему происходит война или революция? Мы не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что это так есть, потому что немыслимо иначе, что это закон.
Толстой прямо сообщает, что разговор о причинах закончен. Есть закон — люди соединяются именно так, начальство больше говорит, подчиненные больше делают. Но это как если бы на вопрос, что движет человеком, нам ответили, что голова у человека сверху, а ноги снизу, и это закон, а понятие причины к нашему рассуждению неприложимо.
Среднепоместный дворянин из Владимирской губернии Андрей Чихачев в середине XIX столетия, оценивая общественный порядок, приходил к выводу, что тот «подобен пирамиде: вершина — хозяева имения, исполняющие роли отца и матери в отношении деревни, выступающей в качестве семьи, а основание пирамиды — народ, семейство, составленное из совокупности деревень»[97], и эта мысль для него справедливо имела статус бытовой метафоры, а не философского закона.
В следующих двух главах, Э-2-VIII и Э-2-IХ, Толстой меняет тему, касается свободы воли. Вопрос, какая сила движет народами, будто бы решен (хотя мы видели, что вовсе нет); теперь следует выяснить, какие силы движут отдельным человеком, насколько он свободен или несвободен.
Если даже один человек из миллионов в тысячелетний период времени имел возможность поступить свободно, то есть так, как ему захотелось, то очевидно, что один свободный поступок этого человека, противный законам, уничтожает возможность существования каких бы то ни было законов для всего человечества.
Если же есть хоть один закон, управляющий действиями людей, то не может быть свободной воли, ибо воля людей должна подлежать этому закону.
В этом противоречии заключается вопрос о свободе воли, с древнейших времен занимавший лучшие умы человечества и с древнейших времен постановленный во всем его громадном значении.
Вопрос состоит в том, что, глядя на человека, как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, — богословской, исторической, этической, философской, — мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя, как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободными.
Сознание это есть совершенно отдельный и независимый от разума источник самопознавания. Чрез разум человек наблюдает сам себя; но знает он сам себя только через сознание.
«Свобода» и «закон» радикально противопоставлены: или полная зависимость, или свободное поведение. Чтобы настоять на жесткости оппозиции, Толстой приписывает радикальную точку зрения адептам той или иной версии. Утверждает, что человек не просто не верит, но и не может верить тому, что его воля подлежит законам. Утверждает, что «сознание свободы» признается всеми мыслителями и ощущается всеми людьми без исключения. Но вообще-то подавляющее большинство людей признают зависимость своей воли от той или иной объективности, пусть и чаще называют ее условиями и обстоятельствами, нежели мировыми законами.
С другой стороны, критикуются (снова неназванные) ученые, которые утверждают, что «души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью; души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян». Разумеется, такие ученые существуют, всегда есть крайние мнения, но не обязательно ориентироваться именно на них.