Толстой же далеко не всегда берется себя так высоко располагать, сомневается в праве на суперобъективную точку зрения. Иной раз она прорывается в главной русской книге: например, в общих планах при описании войны (и почти только здесь!) Толстой обильно окрашивает реальность. Небольшая кучка людей в желтых киверах, темно-зеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, леса, выточенные из драгоценного желто-зеленого камня, дым выстрелов, играющий лиловым, серым и молочно-белым, белые муравьи (солдаты в рубахах), нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях, узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками, оранжевые уланы на рыжих лошадях. В мирных сценах цвета появляются очень редко. Есть фраза «тронулась громадным девятиверстным холстом восьмидесятитысячная масса союзного войска». Холстом! Автор здесь — живописец, рисующий батальную панораму, работающий в жанре, где художнику по определению присущ верховный всепроникающий взор. В его, может быть, власти, кто сегодня останется жив.
Но это, повторю, редкая позиция, Толстой никогда не удерживается на ней долго, взаимоотношение точек зрения и слоев для него — проблема. У Набокова верховный рассказчик совпадает с автором и может все рассудить, а у Толстого — нет. В черновиках такое совпадение иногда проскальзывало, в историко-философских рассуждениях появлялось авторское «я»: «Я уже не молод, имел случай видеть войну и потому убедился, что наука военная всегда и была и будет источником бесконечных ошибок», «Есть у меня свобода воли?» и т. д., — но в итоге никакого «я» нет, о философии истории повествует высшая инстанция. Бессмертный рассказчик отодвинул смертного, вышел из-за его спины, но сколько этому предшествовало сомнений, да и книжка будто бы сломалась, финальный философский флюс никак не свидетельствует о гармоничном решении.
Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противоположность между чем-то бесконечно-великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем он был сам и даже была она.
Это князь Андрей слушает пение Наташи. Страшная противоположность между чем-то бесконечным великим и чем-то узким и телесным — это непреодолимое противоречие смерти, третья, после любви и отношений между равными и неравными, непреодолимость.
Книга, начавшаяся разбором «типов движения» в той или иной главе, заканчивается ворохом эмоциональных цитат. Тоже род конуса. Последним штрихом я хотел поставить стихотворение Сергея Гандлевского «Старый князь умирает и просит: „Позовите Андрюшу“», где поэт сравнивает смерть старого князя со смертью своей мамы и хочет «напрямую спросить известного автора», имея в виду под последним то ли Льва Николаевича, то ли Автора с наибольшей из букв, почему на собственный мир он идет войною, разбивает сердца, разлучает мужа с женою…
Либо что-то в виду имеет, но сказать не умеет,
либо он ситуацией в принципе не владеет, —
Так заканчивается это стихотворение, акцентируя неодолимые противоречия «Войны и мира» и славно закругляя идеи моей книги.
Но я понял, что этой книжке не нужно закругление, лучше не договорить, оборвать.