и не станет времени нисколько.
На руках родные понесут
дорогих, умерших в дар победе,
проходя ликующий салют,
вал цветов и громыханье меди.
В этот день повсюду пир горой,
восседают с павшими живые,
но ложится в землю негерой,
извиняясь, будто бы впервые.
Записи, выписи, затеси…
Записи, выписи, затеси,
ворохи разных виньеток.
Быть или всё же казатися?
Как наблюдателен, меток,
гибок язык многознатца —
вот мне его перенять бы.
Быть или просто казаться?
Говор гостиной, усадьбы,
песенки льнянок, манжеток,
дачного детства качели.
Крохотки на манжетах,
жизнь на последнем пределе.
Или – входящие в вену,
рвущие дней паутину
несколько слов во всю стену:
«Снова дошли до Берлина».
Мы смотрели великие фильмы…
Мы смотрели великие фильмы
о великой войне.
Кровь лилась по экрану обильно,
жизнь была не в цене.
И проектора, и пулемёта
стрёкот шёл в унисон,
и за ротою падала рота
на студийный газон.
Сразу после распада Союза
начались времена:
чем-то вроде актёрского вуза
обернулась страна.
Мы освоили разные роли,
от лохов до ворья.
Мы, возможно, судьбу запороли
ради купли жилья.
Поднимались и падали, врали,
что теперь всё равно.
В это время по хитрой спирали
развивалось кино.
Разноцветные радости канули,
свет рекламный погас
и судьба дальнобойные камеры
направляет на нас.
Нас вывозят в весёлые сосенки
на последние съемки.
Раздают нам старинные мосинки
и не стелют соломки.
Кто повержен, а кто победитель,
мы изведаем скоро.
Но доволен ли будет наш зритель
и богаты ли сборы?
В парке культуры, в саду наслаждений…
В парке культуры, в саду наслаждений
нежится юное племя.
Марш довоенный ещё довоенней
стал за последнее время.
Всё довоеннее, всё допотопней
арки и малые формы.
Фрески, мозаики дивных утопий,
коллекционные «форды».
Марш метростроевцев, марш краснофлотцев,
брызги беременны тленьем,
будто бы время берут из колодцев
и подают под давленьем.
Всё довоенней звучит Риорита,
всё сокровенней Утёсов.
Стынут солонки в местах общепита,
словно фигурки матросов.
Ломтики хлеба на старой газете,
вкрадчивый голос картавый.
Можно увидеть сквозь дырку в брезенте,
как догорают кварталы.
Те, кто выжил, не имеют права…
Те, кто выжил, не имеют права,
кто погиб – навеки замолчал.
Вот и нелегко поётся слава.
Потрудней, чем светлая печаль.
Невозможно спеть чужое горе:
рот открыл, а звука вовсе нет.
Много легче – ласковое море,
теплохода белый силуэт.
Полнозвучно молодость поётся,
сам собой выходит верный тон.
Что в руках от жизни остаётся,
лучше и не пробовать о том.
Вроде там мелькала золотинка,
вроде там жемчужинка плыла.
Отчего же в голосе запинка
и ладонь, как исповедь, гола?
Бурят убивает грузина…
Бурят убивает грузина
на русско-нерусской войне.
А что в этом всём Украина?
«Кладбище», – ответили мне.
Вчера в Украину зарыли
чьего-то любимого швили,
и заново деньги за рыбу,
и снова кого-то убили.
Французы, испанцы, бразильцы
меняют состав чернозёма.
Когда-нибудь преобразится
вместилище праха чужого.
Исчезнут горелые танки,
и степью, сильны и крылаты,
вразлёт понесутся мустанги,
каких не видали буряты.
Ищу слова, как грибы…
Ищу слова, как грибы,
но не себе одному
и не какие абы,
а чтобы польза в дому.
Чтобы и в суп был гриб,
и с овощами запечь.
Чтоб никто не погиб,
слыша грибную речь.
Она немного дика,
с налипшей хвоей и мхом.
Я слово снял с языка,
цветное, как махаон.
Над изумлённой страной
грибные грозы, дожди.
Иду заросшей тропой,
и лучший гриб впереди.
Бытие, говорят, и ничто…
Бытие, говорят, и ничто.
Летний зной и пустые витрины.
Я хочу поделиться мечтой:
чтобы мне луноход подарили.
Сорок лет я о нём тосковал
и украдкой лизал батарейку.
По любым пустякам пировал,
а на нём экономил копейку.
Подари мне, дружок, луноход
в упаковке из «Детского мира».
Недалёко уже Новый год,
вот и повод, хотя не до жира.
Ты давай, не качай головой,
не смотри, что подумают люди.
Луноход, как бинокль осевой,
принеси в торжествующем клюве.
Это будет подарок с душой,
не слабей аладдиновой лампы.
А Луна – это тот же Большой,
лебединое озеро лавы.
Подари луноход мне, скворец,
или как тебя там, трясогузка.
Он в любой доберётся конец,
не застрянет, где зыбко и узко.
Потому что я видел во сне
первый день двадцать третьего года —
будто все мы живём на Луне.
Ну а как же там без лунохода?
В одних гостях мы слушали Высоцкого…
В одних гостях мы слушали Высоцкого
и Галича в других гостях.
Из этих плёнок были сети сотканы.
Теперь мозги в других сетях.
Была такая музыка, и не было
ещё ни Цоя, ни БГ.
Распаренный бассейн под зимним небом
и номерочек на ноге.
Не видела Москва бассейноокая,
уставясь в купол снеговой,
что там за пропасть зиждется глубокая,
как небоскрёб минусовой.
Ах, эти циклопические нежности,
как терапевты щупали ягнят
и будущее щерилось в безбрежности:
не спрятался, и век не виноват.
Да что тот век? Он сам уж лёг под камень.
На перемотку ставлю времена
и слышу, как тоскует в Абакане
живая девушка одна.
Писательница встречается с читателями…
Писательница встречается с читателями
в библиотеке города Заможайска.
Вернее, с читательницами. Их шесть.
Пять морщинистых тёток с серьёзными лицами
и одна молодая, но очень пухлая, в джинсах.
Все они – сотрудницы библиотеки.
Она приехала сюда в творческую
командировку, будет писать роман
о евреях и немцах, которые здесь страдали
в годы проклятого Сталина, будь он неладен.
Писательница говорит о цивилизации,
о нашей ответственности за её судьбы.
Читательницы думают: цивилизация
наконец-то пришла и в наши серые будни.
Она читает свои стихи; боится, зайдут ли верлибры.
Но верлибры заходят. В библиотеке имени
Петра Поглодайло, полоцкого подпольщика,
убитого здесь в девятьсот девятнадцатом,
заходит всякое присутствие человека.
Потом – чай с засахаренным вареньем
прошлогоднего, довоенного урожая.
Она вспоминает Венецию, коктейль Беллини
у фонтана на улице Гарибальди.
Они смотрят на её старинные серьги
и элегантную кофточку фирмы ZARA.
Ей пора ехать. Гостиница в областном центре.
Читательницы расходятся с автографами
и глупыми улыбками благодарности,
прижимая к груди синий томик
незнакомого прежде автора.
Пятеро торопятся по домам:
еды наварить на завтра,
внуков отогнать от видеоигр,
от порночатов, вообще от компьютера.
Возьми вот, книжку почитай, Пушкина.
Шестая выходит в летнюю ночь,
никуда не спешит, прогуливается
по живописным улицам городка
до завода ЖБИ и обратно.
Воображает, будто она стройна.
Воображает, будто она летает
вместе с мужчиной, похожим на Джонни Деппа.
В городах счастливой Польши…
В городах счастливой Польши
есть харчевни хоть куда,
только вина в них поплоше,
чем хозяйская еда.
Сколько брали эти вина,
выливали каждый раз,
так как рядом Украина
и её недобрый глаз.
Потому что украинки
ходят там не за версту,
у которых жаба в крынке
или ящерка во рту.
В Польше ласковые фляки,
удалые колдуны.
В Польше выдумки да враки
про деянья старины.
Благодатная равнина,
путь от Жешува на Брно.
Только портит Украина
посполитое вино.
Оттого тревожно спится
в постоялых номерах
и луна, как чаровница,
нагоняет в окна страх.
Купола в России кроют золотом…
Купола в России кроют золотом,
добавляя литий и тантал.
Философствуем, по Ницше, молотом
и металлом лупим о металл.
Раздаёт бумажные стаканчики
человек в плаще и парике.