Русские давно уже не мальчики
улицей плывут, как по реке.
Машут им тургеневские девочки,
знамя на платочки разодрав.
Плачут их несбыточные денежки,
хартии их вольностей и прав.
Выпьем же за них стакан креплёного
залпом, чтоб стаканчик не размок.
Мимо тополей, прудов и клоунов
нас ведёт полковник Колобок.
Умер император…
Умер император,
но не на войне,
не в своей кровати,
а на полотне.
В простенькой шинели
сизого сукна
смотрит, будто в теле
жизнь обречена.
Будто пёс бездомный,
пищи не найдя.
У страны огромной
отняли вождя.
Кто же сквозь столетье
поведёт народ?
Смерть ведь на портрете,
а портрет не врёт.
Был же в полной силе,
вроде жив-здоров.
Что ж вы натворили,
гражданин Серов?
Будто ложку дёгтя
детям в молоко.
Гражданин, пройдёмте.
Здесь недалеко.
Вся наша жизнь, – реклама Pizza Hut…
«Вся наша жизнь, – реклама Pizza Hut, —
он говорил в беседе с Deutsche Welle. —
А кто не гад? А кто не виноват?
Не я один, но все мы были в деле».
Вальяжный кормчий, нежный семьянин,
и каблука лишившийся, и судна,
утратив счёт унылых именин,
он ожидал курьера беспробудно.
О нём упоминал один индус,
официант в баварском захолустье:
«Я видел его издали, клянусь!
Великий человек, но очень грустный».
И больше я не слышал про него,
не до него нам было в разговорах.
Мы хоронили этого, того.
Порой не старых, вроде бы не хворых.
Однако ж и ему настал черёд,
пришлось юнцам на время расступиться,
и вот в Россию европейский чёрт
его несёт по воздуху, как пиццу.
Государство уснуло…
Государство уснуло,
и в навязчивом сне
мы с тобою, Урсула,
говорим о войне.
О начертанных планах,
об окопных делах,
беспилотных орланах,
командирах-орлах.
Сводит сутками скулы
барабанная ложь.
Нас с тобою, Урсула,
просто так не возьмёшь.
Мы с тобой ночевали
во смолистом бору.
Мы с тобой танцевали
на медвежьем балу.
Там малинник и донник,
медоносный покой.
Нам не брать населённик
за холмом, за рекой.
Мы всего лишь медведи,
и в едином ряду
по дороге к победе
будем спать на ходу.
Славно, если удастся
пробудиться к весне.
Как храпит государство,
отвернувшись к стене!
Дачный посёлок в дыму…
Дачный посёлок в дыму,
в комнате тихое радио.
Я никогда не пойму,
как же меня угораздило.
Как же из небытия,
из полуночного грая
жизнь получилась моя
и не сложилась другая.
Что тут уже понимать,
воздух последний доглатывай.
Вот прибывает опять
поезд на станцию Кратово.
Снова посёлок в дыму,
и из-за рамы оконной
смотрит в вагонную тьму
кто-то другой, нерождённый.
Я приехал в поместье: рельефные двери…
Я приехал в поместье: рельефные двери
и дворецкий отчаянно лжив-с.
Мне подносят янтарную рюмочку шерри.
В зале смех: это Вустер и Дживс.
Я приехал в поместье – верней, в заповедник,
разгоняя толпу воронья,
и в передней, смутясь, поправляет передник
вечно юная няня моя.
Слышу, вилки гремят и гудят разговоры,
вспоминают далёкие дни.
Выше гор, говорят, могут быть только горы:
горы Пушкина, горы Парни.
На сафьяновых пуфах сидят англоманы:
то ли сплин, то ли русская грусть.
Не разрезав страницы, читают романы,
знают глупости все наизусть.
Мне хотелось бы, чтобы мы все подружились,
словно буквы на жёлтых листах.
Эта живость и эта, прости меня, жимолость,
эти слёзы в ненужных местах.
Поцелуи, что лечат дуэльные раны.
Просвещенья напыщенный пыл.
Я приехал в поместье – безвестный, незваный,
и дворецкий мне дверь не открыл.
в красном лимане…
в красном лимане
в чёрном тюльпане
едем и едем мы ночью и днём
как в катафалке
и чёрные галки
чёрные кафки снуют за окном
в красном лимане
как в шарабане
милая мы наконец-то вдвоём
быстрая ласка
дорожная тряска
мы любим и курим и пьём
крепкого кофе
чёрное млеко
пепельный дождик гуляет в полях
пыльные кофры
тень человека
с дерева падает прямо на шлях
грают вороны
минобороны
идут батальоны хмельных тополей
свадьба на цинке
будто поминки
любовь никогда не бывала смелей
в красном лимане
у бога в чулане
мешаем в стакане войну и позор
едем к границе
и снова нам снится
что насмерть стоим до сих пор
Мы никакой не Рим…
Мы никакой не Рим,
и шлемы наши не блещут.
Слива да нектарин.
Ворбеште молдовенеште.
Сакля наша бедна,
крыша лежит неровно.
Как заработать на
собственного Нерона?
Клюква в кульках блестит,
дыни везут из Мерва.
Где же наш юный Тит?
Где престарелый Нерва?
Надо бы проще, брат.
Ликтор лежит в канаве.
Лишь позабывши мат,
Цезарю крикнешь Ave.
Под небольшим дождём,
вдоль красоты неброской
мы и на смерть идём,
как на базар – с авоськой.
Летние колеи
перед зимой раскисли.
Ветер Империи
путает наши мысли.
Великая русская осень…
Великая русская осень
шумит на окраинах сёл.
Мудрец по фамилии Мосин
однажды её изобрёл.
Такая простая, как порох.
Ничто не бывает нежней.
Полжизни прошло в разговорах
медлительных с ней и о ней.
Кустарники, пруд и скамейка
сгорают в последнем луче,
и осень, моя трёхлинейка,
послушно висит на плече.
Моя неразменная прелесть,
по-прежнему с ней я в ладу.
Сегодня стреляю, не целясь.
Посмотрим, в кого попаду.
Гуляют по мокрой листве…
Гуляют по мокрой листве
мамаши, студенты и психи.
Одни проживают в Москве,
а кто-то живёт в Балашихе.
Она разрослась, расплылась,
её не объедешь в два счёта.
Кому-то – любовная связь,
кому-то – простая работа.
Пивбар, автосервис, детсад —
так жизнь перемелется тихо.
Оденет в последний наряд
жильца своего Балашиха.
Её крабовидную муть
кольцом ограничишь навряд ли,
и вечно запруженный путь
ведёт не из греков в варяги.
Опять заметает листва
столицы озябший предбанник,
и в поезде «Горький – Москва»
забытый дрожит подстаканник.
Под утро приехали в город Гопри…
Под утро приехали в город Гопри,
а в нём не горят фонари.
Тихонечко тлеют одни кабаки,
но в них заходить не с руки.
Там в пиве пираты полощут усы
и девки легки на обман.
Сиреневый месяц песчаной косы
врезается в сонный лиман.
Гуляет Тортуга, гудит Порт-Рояль.
Рассветное море, гори!
Тому, кто не может забыть про печаль,
оставили город Гопри.
Дородные змеи в пустынном песке
и ферулы гибкий скелет.
Арбузная баржа плывёт по реке
впервые за тысячу лет.
Когда из верховий приходит волна,
смывая все зданья подряд,
во мне остаются одни имена,
их тонкий, скупой аромат.
Я прошлую жизнь воссоздам по нему
неточно, но всё ж посмотри,
как снова и снова в рассветном дыму
встаёт над лиманом Гопри.
У осени крепкие яблоки…
У осени крепкие яблоки,
ленивые лебеди сна.
Задумался где-то у Ямуги —
дорога в Москву принесла.
По осени люди встречаются,
как будто в последний раз,
и вместо «здравствуй» прощаются:
когда ещё боженька даст?
Прощайте, друзья и подельники,
простимся не раз и не два.
Проносятся дачные ельники,
стекло залепляет листва.
От неба повеяло холодом,
но Ямуга – это не Стикс.
Прощание станет лишь поводом
обнять и не отпустить.
Алигьери не бывал в Донбассе…
Алигьери не бывал в Донбассе,
не сидел в окопах под огнём,
и лихие внуки дяди Васи
ничего не ведали о нём.
Он в то время жил не по прописке,
пил чаи в гранатовом саду