и писал родным в Невинномысске:
«Не могу приехать. Я в аду».
Я вам не скажу за всю Равенну,
но у Сан-Витале ребятня
вспомнит: был один такой надменный,
будто отблеск адского огня.
Не хотите верить и не верьте —
мол, легко сражаться в голове,
но вовеки не забудут черти,
как он их лупил за ВДВ.
Он обнимает ласковую мисс…
Он обнимает ласковую мисс,
он смешивает водку и мартини.
«Я», – говорит, – «по жизни оптимист» —
и умирает с головой в камине.
Он умирает, а другой живёт,
слоняется по скверу городскому.
«Я», – говорит, – «по жизни идиот
и полный козерог по гороскопу».
Он ждёт её – судьбу или строку,
и сердце перед новою ступенью
вдруг чувствует такую остроту,
как будто съело перец халапеньо.
Вы выжили? Я тоже выжил…
Вы выжили? Я тоже выжил.
Ну надо ж, как нам повезло.
В меня стреляли вы же, вы же,
но вот я целый – вам назло.
Теперь сидим, как в той «Билингве»
покойной – в чашках самогон.
Я счастлив видеть вас, believe me.
Забудем этот страшный сон.
Нет, выпьем, прежде чем забудем,
за тех, кто погибал в степи,
за тех, кого вы к недолюдям
в своём фейсбуке отнесли.
Ещё за тех, кто в Верхнем Ларсе
с погранохраной воевал,
и кто в Варшаве не сдавался,
и кто в Бишкеке таксовал.
Кто сгинул плотски, кто – духовно,
в бесчестье или на войне —
они теперь все поголовно
на той остались стороне.
Они на той, а мы на этой,
не нам в них обличать изъян.
Налейте бедному поэту,
Демьян он или не Демьян.
Нам снова выходить на сцену
в обнимку, мёртвых веселя.
Да, жизни мы узнали цену,
но сдача велика с рубля.
Дожить до нового тепла…
Дожить до нового тепла,
иное лишено значенья.
Россия, Русь, храни себя
в криптовалюте и блокчейне.
Ни слова о календаре,
не к месту наши годовщины.
Живи закладкой в словаре,
заначкой на пропой судьбины.
Пускай за стенкою поют
чужие гимны, торжествуя.
Пускай над башнями салют
пускают гордые холýи.
Пускай кричат, что нам капут,
что не вернуть былых провинций,
храни себя хоть как-нибудь,
в белье или под половицей.
Когда же снова к нам придёт
весны заезженная кляча,
я вспомню твой секретный код
и стану всех людей богаче.
Давай-ка что-то духоподъёмное…
Давай-ка что-то духоподъёмное —
про то, как встала страна огромная,
как днём и ночью пылают домны
и мы в Отечестве не бездомны.
Про то, чем сердце развеселится,
про то, как входят войска в столицы.
Давай про тех, кто к своим родимым
вернётся целым и невредимым.
Давай про тех, кто не зря, не зря ведь.
Давай про вечную нашу память,
за ту, что больше не разменяем,
прельстившись лакомым караваем.
Про то, как наша судьба нам впору —
а то заладил про лес и поле,
про зайцев, скачущих на поляне,
и ни один не при барабане.
Мы живём в стеклянном домике…
Мы живём в стеклянном домике
и в бумажном фонаре:
мудрецы, солдаты, гомики
и красотки кабаре.
Эти гибнут за Отечество,
те торгуют им на вес.
Больше нету человечества,
а кто слушал, молодец.
Если хочешь, стукни пó столу,
если хочешь, изучи
Константина Циолковского
населённые лучи.
Может, там-то, в дальнем космосе,
говоря о сём, о том,
наконец-то познакомимся:
я фотон и ты фотон.
Теперь мы по разным планетам…
Теперь мы по разным планетам,
порой в перекрестье прицела.
А всё же хорошим поэтом
была Ахмадулина Белла.
Бывало, она выпивала.
Бывало, чего и похуже.
Советских властей подпевала
бывал у неё вроде мужа.
Охочий до славы и грошей
друг вольности в мире без Кобы.
А всё же и он был хороший,
давайте не будем, как снобы.
Ведь это народная слава
и деньги ещё, а не бабки.
Ведь это для нас Окуджава
пел песни по-староарбатски.
Для нас ведь Андрей Вознесенский
пинал треугольные груши.
В раю коммунального секса
для нас они были рок-группой.
Страна будто Муми-долина
и неудержимая бричка.
И райская Ахмадулина
из клетки рыдала, как птичка.
Словесных её сочленений
не слышно в московском предзимье.
Собранье её сочинений
лежит в интернет-магазине.
А что её тело? Истлело,
как всякое русское тело.
Но всё же она ещё тема —
поэт Ахмадулина Белла.
Мы встретимся в кафе «Несвятые святые»…
Мы встретимся в кафе «Несвятые святые»
на фоне зимы, на краю России.
На стекле берёзовые узоры,
за окном угадываются Печоры.
Дрогнут колокола, поговорят немного,
и будто бы нет никакого Бога.
А есть тот старик, что глядит сквозь иней.
Он не смотрит на нас, он думает о сыне.
Сын ушёл добровольцем, вроде под Сватово.
Написал: «Всё есть, ничего не надо мне,
учат как положено, кормят досыта».
Неделю его телефон вне доступа.
Чай стариковский с мятой, с душицей.
Печенье в руках у него крошится.
Управляется Господом Богом…
Управляется Господом Богом
златоглавая Родина-мать,
и её не понять осьминогам,
и омарам её не понять.
Вся подлунная сволочь и свора
озадачена ею слегка,
и до кромки небесного свода
не найти на неё знатока.
И когда вопрошал Галилея
инквизитор про светлую Русь,
он ответил: «Она – Лорелея,
а точнее сказать не берусь».
Не старайтесь, шпионы и судьи,
храбрый свей и лукавый литвин.
Русь – не вашего мира орудье,
да и краешек только один
наблюдателю виден при свете,
а остаток парит в темноте,
где спаситель планетных соцветий
полыхает на Южном Кресте.
Жириновского дети сварили в котле…
Жириновского дети сварили в котле
и скормили коту Бафомету.
Жириновский как будто не жил на земле,
и нигде о нём памяти нету.
Жириновского тут же забыли луга,
его имя не шепчут дубравы.
Ни его козырька, ни его сапога
не припомнят певцы его славы.
Жириновский погиб, Жириновский убит,
но восстал Жириновский из гроба.
Поднатужась, его, как чудовищный кит,
изблевала земная утроба.
Он не парится в бане, не ездит на гольф
и на форуме он не ярится.
Но отец его, стряпчий по имени Вольф,
наконец-то им мог бы гордиться.
Жириновский огромен, он чистый металл,
его очи – большие алмазы.
Он от подлого века смертельно устал,
от безвольной тупой биомассы.
Жириновский-трансформер идёт на Донбасс,
чтоб крушить украинские шайки.
Жириновского капля есть в каждом из нас,
оттого мы лапуськи и зайки.
Жириновский растёт и растёт в высоту,
в его членах несметные силы.
Отчего его дети скормили коту?
Полагаю, что просто дебилы.
Наше имя, товарищ, забыто давно…
Наше имя, товарищ, забыто давно
и никем не восславлено.
Наше имя – соскобленное тавро.
Наше имя – восстание.
Нас когда-то разбили в неравном бою
и загнали под плиты.
Я истратил все буквы, от А и до Ю,
наше имя забыто.
Победители – люди счастливой судьбы,
господа всем причинам и следствиям.
Наше имя для них означало «рабы»,
и теперь мы ему соответствуем.
Наше имя – полночный поджог и грабёж,
крик богатого пленника.
Вот и ты неохотно во мне узнаёшь
своего соплеменника.
Но довольно уже громыхать из угла
ожерельем железным.
Вспомним имя, которым нас мать не звала,
и вовек не исчезнем.
Тусовались вы красиво…
Тусовались вы красиво,
только все слиняли враз.
Ваше крафтовое пиво
нынче выпьется без вас.
Ваши карты именные
разлетелись, как листва.
Здесь в почёте позывные,
им особые права.
Этот ранен, тот контужен,
берцы драные в пыли.
Милый край, что вам не нужен,
защищали как могли.
Вас терзают энурезы,
вы скулите от тоски.
Гляньте – новые протезы
обмывают мужики.
«Полюби героя, баба,
я и этак всё смогу!»
Не они в долгу у бара,
это бар у них в долгу.
Бармен, жмотиться не надо,
разливай им свой компот.
До Берлина, до Белграда
доберутся в свой черёд.
На столе мировой закусон…
На столе мировой закусон,
за окошком война мировая.
Чуть колышется спальный вагон
и на стыках дрожит, обмирая.
Где ирония, там и судьба.
Замелькали зубастые ёлки.
Кто в Москву прибывает с утра,
тот уже засыпает на полке.