паренёк такой знакомый,
неживой, покойный.
Проезжает в домовине
с приоткрытой крышкой.
Мать не ведает о сыне,
мать сидит за книжкой.
А невеста смотрит в оба,
лебедь белокожая.
Ты не плачь, найдёшь другого,
а другой – такой же.
Где-то в поле войско бьётся,
красный флаг над полем вьётся.
С того флага смотрит Спас,
а любимого не спас.
На базаре льются песни,
сладко пахнут дыни.
Мы когда-нибудь воскреснем,
будем молодыми.
Будем мы любить друг друга
да по ангельскому чину.
Ты не плачь, не плачь, подруга,
отпусти мужчину.
Пусть спокойно себе едет
под сырую землю.
Пусть печаль тебя не метит
и не тешит зелье.
Под землёй иная воля,
чёрный Спас на белом поле.
Парни реют соколами,
обросли крылами.
На камнях трясёт повозку,
воском каплет солнце,
в чистом поле наше войско
за победу бьётся.
Прифронтовой аэропорт…
Прифронтовой аэропорт.
Скамейки, лежбища поклажи.
За стёклами – гражданский борт,
а в зале – люди в камуфляже.
У них усталый, тусклый взгляд.
Они в себе, как будто в танке.
Украдкой глядя на солдат,
проходят девушки-гуранки.
В Москву, а дальше – снова в бой,
вот траектория простая.
Аэропорт прифронтовой
неподалёку от Китая.
Забыты все сонники, словники…
Забыты все сонники, словники,
торжественный лиственный сор,
и выжили только любовники,
как нам предсказал режиссёр.
Любовники – те же покойники,
которым был гроб маловат.
Они, будто красные конники,
всё скачут и скачут в закат.
Цвели, куролесили, спорили,
лелеяли кровную связь,
и к этой любовной истории
история мира свелась.
Владеет землёй, кто готов в неё лечь…
Владеет землёй, кто готов в неё лечь,
а воздух – удел беглеца.
Земля распахнулась, как русская речь,
роднее не помню лица.
На том развороте, где буковка «М»
и свет проникает сквозь крест.
Где шапку надел – и невидим никем,
никто тебя больше не съест.
Петербург – желтовато-болотный…
Петербург – желтовато-болотный,
Ленинград – голубой, ледяной.
Колоннады уходят поротно,
Ленинград остаётся со мной.
Между баром и баром прогулка,
теплота коммунальных пенат.
Но сквозь пенье сирен Петербурга
я всё больше люблю Ленинград.
Его станций остывшие вены,
одинокий трамвай в никуда.
Его гладкие гулкие стены
из прозрачного невского льда.
Где в ночи вывозили баржами
неизбывные залежи бед.
Петербург, я тебя обожаю,
но люблю в тебе то, чего нет.
Так наследники любят медали,
что загнали барыге за грош.
Так мы плачем, когда потеряли.
Так мы просим, чего не найдёшь.
Бывшая Толстая, Крандиевская…
Бывшая Толстая, Крандиевская
замерла у проруби с ведром,
где вода спасительная невская
почерневшим блещет серебром.
Очередь качается голодная,
тянет вниз родная глубина.
Всё вокруг расхищено и продано.
Это написала не она.
Строгий распорядок не нарушится:
набрала – ступай в обратный путь.
Забирай ведро своё, старушечка,
и сто грамм блокадных не забудь.
Где-то за лесами и за хóлмами,
в глубине воюющей страны,
исполняет миссию духовную
красный граф, любитель ветчины.
По ночам ему не снится бедная,
высохшая бывшая жена,
но дорога видится победная,
и труба победная слышна.
Я шёл к тебе, голубка, восемь лет…
Я шёл к тебе, голубка, восемь лет,
батрачил на богатого еврея.
Вхожу и вижу на стене портрет
неведомого Дориана Грея.
На нём следы ушедшей красоты,
морщины, сыпь, фурункулы на шее.
А ты прекрасна. Год за годом ты
над временем смеёшься, хорошея.
Я репортёрил в тысяче газет,
порою выдавал себя за гея,
кутил на сдачу от чужих побед,
а ты любила Дориана Грея.
Ну, как любила? Вытирала пыль,
возила в санатории на лето.
Однажды принесла ему костыль,
но он не захотел сойти с портрета.
Вот погляди: уже сочится гной
из кракелюров красочного слоя.
Но ты твердишь, что он ещё живой
и потому не можешь быть со мной.
Смотрю на этот гибельный оскал,
а на других стенах – другие лица.
И странно так, что в доме нет зеркал,
нельзя ни причесаться, ни побриться.
Ни грусть, ни тоска не нужна нам…
Ни грусть, ни тоска не нужна нам,
а чтобы глядеть веселей,
поедем, мой друг, к Катанянам,
сегодня у них юбилей.
Там будет еврейская рыба,
там будет грузинский лаваш.
Хозяин – солидная глыба.
Хозяйка легка, как мираж.
Там будут любезные гости —
шарман и ещё раз шарман.
Ужо перемоем мы кости
всем тем, кто на вечер не зван.
А после – гулять по кварталу
породистых серых домов,
покуда хозяин бывалый
готовит свой фирменный плов.
Нет, мы не поедем к цыганам,
не купим билет в Ленинград.
Сегодня нас ждут к Катанянам
на бал остроумных тирад.
Поищешь солонку в буфете,
а выпадет царский алмаз.
… И петел, грохочущий в третий
и всесокрушающий раз.
Когда над головой летают мины…
Когда над головой летают мины
и сатанеет вражеская рать,
поэзия, конечно, хочет мира,
поэзия не хочет воевать.
Она полночных жаждет посиделок,
где философской речи перелив.
Ей, как и прежде, флирта жемчуг мелок,
ей подавай романы на разрыв.
Поэзия зимою хочет водки,
а осенью – креплёного вина.
Ей надоели фронтовые сводки,
ей напрочь опостылела война.
Поэзия в живое не стреляет,
на этом свете ей не нужен враг.
Поэзия всё время поправляет
бронежилет, сидящий кое-как.
Теперь настало время выбирать…
Теперь настало время выбирать
не депутата и не ветчину,
а выбирать, за что нам умирать.
Выходит так, что снова за страну.
За три берёзки или три ольхи,
снегами припорошенную даль.
Не за стихи? Пускай и за стихи,
в родном пейзаже малую деталь.
Задумываясь, если б да кабы
ты в ступе столько лет не истолок,
проговоришь: «Не быть или не быть», —
не столь уж и нелепый монолог.
За ту страну, что выйдет из огня —
по нашим спинам – чище и ясней.
За ту страну, что нового меня
однажды восстановит из камней.
Пушкин Пушкина рисует…
Пушкин Пушкина рисует
авторучкой на листке.
Пушкин Пушкина рифмует
с ледоходом на реке.
Рукава ему штрихует,
заостряет нос и бровь.
Зачеркнёт судьбу лихую,
рядом выведет: «любовь».
Вдалеке грохочут пушки,
вой сирены за окном.
Это что за почеркушки
на листке неуставном?
На бумажной четвертушке —
авторучки фуэте.
Пушкин тот и этот Пушкин
в преддуэльной суете
подмигнут сквозь два столетья:
ты держись там, Пушкин-брат.
Остаётся пистолетик
заменить на автомат.
Геннадий знает счёт минутам…
Геннадий знает счёт минутам,
он работает в «Москва-Сити».
Наши работают под Бахмутом.
Если что не так, извините.
В барбершопе у Максима
от парфюмов не продохнуть.
Работа – это просто сила,
помноженная на пройденный путь.
Метр за метром, за кочкой кочка,
труп за трупом – творится труд.
У тех, наверное, кровь и почва,
а у наших – мясо и грунт.
Совершается работа духа,
из сердца выходит словесный пот.
Я встречаю портрет Даши Дугиной,
приходя на одну из работ.
Здравствуй. Так и не поговорили.
Здравствуй. Я тебя не узнаю.
Сквозь бесплотные эскадрильи
пролетим – и отдохнём в раю.
Что происходит в Артёмовске? Просто капец…
Что происходит в Артёмовске? Просто капец.
Просто Капец – это главный герой Украины.
Вы, недотыкомки, детям стрелявшие в спины,
гляньте сюда: «Ще не вмерла» недолго вам петь.
Просто весна. На охоту идут вагнера.
Челюсти сжав, дожимают смертельные клещи.
Есть в нашей жизни какие-то важные вещи:
веки раскрыв, свет небесный увидеть с утра.
Все эти вещи отныне уже не для вас,
польский наёмник и жовто-блакитная крыса.
Рухнет над вами последняя целая крыша,
и Сатана вам отдаст свой последний приказ.