Сделали, как было решено,
дождались безоблачной погодки
и снимаем лучшее кино
о войне в обратной перемотке.
Моторола говорит: «Мотор», —
камера подходит близко-близко,
и встают художник и шахтёр,
музыкант, нацбол и журналистка.
Высветит прожектор имена,
собирая лица по кусочку,
и мадонна сядет у окна
покормить свою святую дочку.
Выйдет сквозь расщелину в огне
взвод живых из Дома профсоюзов.
Встретят их в нетронутой броне
гордые Суворов и Кутузов.
Эту ленту лучшие из нас
сняли, а верней, завоевали.
Мы ей не устроим пресс-показ
и не повезём на фестивали.
Будем сами жить в ней, как в кино,
наслаждаться солнцем на пленэре.
Сделаем, как было решено.
Попытаемся, по крайней мере.
В гостинице шурум-бурум…
В гостинице шурум-бурум,
гремит уборщица ведром,
а во дворе – весенний шум,
играет ветер букварём.
О них узнаем из газет,
о них в сети заговорят,
а здесь их будто бы и нет,
весёлых влюбчивых ребят.
В фойе распахнуто окно,
там суетливый птичий труд
и голос, вымерший давно,
для них поёт про пять минут.
Тут можно кофе попивать,
как будто времени вагон.
– У нас сегодня фестиваль.
– А нас везут на полигон.
У одного в руках планшет,
другой получит автомат.
– Короче, здесь их больше нет,
но были пять минут назад.
Так скажет юная на вид
администраторша в фойе
с губами, ждущими любви,
и с химией на голове.
И с красной туфлей на ноге,
как отголосок прежних мод,
и с этим мягким южным «г»,
что с потрохами выдаёт.
Какой ни выбери маршрут
на край судьбы или Руси,
тебе осталось пять минут.
Успеешь, если на такси.
Занесёт же в степной городок…
Занесёт же в степной городок,
в стороне от значительных вех,
где фанерный стоит коробок,
продающий кальяны и вейп.
Где в меню базиликовый сидр
и обилие крафтовых пив.
Где с утра ты садишься в такси,
на ветровку шеврон нацепив.
И цыганка на улице Л.
нагадает тебе по руке,
что ты будешь удачлив и смел
в этом южном степном городке.
Но ты видишь огрызки от стен
и посёлок, разбитый врагом.
Это рядом? Да нет, не совсем.
Час автобусом, дальше пешком.
Это в воздухе. Это поверх
колоннады рисует весна,
и по небу, как платья невест,
проплывают на юг времена.
Не на озере, не на реке,
но с холма замечательный вид.
Где-то рядышком и вдалеке
от судьбы, что сегодня кровит.
На языке, наверно, квенья…
На языке, наверно, квенья,
на тарабарском языке
чиню пропущенные звенья
в сарае на большой реке.
Два-три движения умелых,
и речь становится ясна,
как дачный сад в соцветьях белых
и как священная война.
И речь перетекает дальше,
под своды цеха и жилья,
а с юга прибывают баржи
галиматийного сырья.
В этой книге содержится…
В этой книге содержится
нецензурная брань.
Шарик крутится-вертится:
перестань, перестань.
Перестань же надеяться,
прекрати уповать,
будто красная девица,
растуды твою мать.
Перестань беспокоиться,
не веди дневников.
Вслед за Пасхою Троица
и обратно Покров.
На Николу Угодника
мы заколем свинью.
Убери с подлокотника
головёнку свою.
Перестань хорохориться,
всё уже решено.
Все твои полюбовницы
подурнели давно.
Будут новые праздники,
но однажды друзья
соберут, безобразники,
сабантуй без тебя.
На святого Василия
и на Павла с Петром
их голов эскадрилия
полыхнёт серебром.
И меж редкими тостами
тут и там шепоток:
«Что от нас остаётся-то?
Лишь подзол да песок?»
Нет, не место на кладбище.
Остаётся народ.
С ним никто не расплатится
ни потом, ни вперёд.
Перемолвочки девичьи,
проливная капель.
Александра Сергеича
соловьиная трель.
Телогреечка модная,
на ветвях сизари
и из фильма мелодия
«Тегеран-43».
Остаётся буфетчица,
в чёрствой булочке мак.
Остаётся Отечество,
растуды его так.
Вроде чушь и бессмыслица,
перепев, перегной,
но взрастает и высится
корабельной сосной.
Пересортица, ижица,
бесполезна на вид,
громоздится и зиждется
крепче всех пирамид.
Блещут звёзды лазурные,
холодны, горячи,
и слова нецензурные
повторяют в ночи.
Христос воскрес в Новосибирске…
Христос воскрес в Новосибирске,
из склепа вышел, сняв засов.
Ещё не здесь, но очень близко,
в пределах четырёх часов.
Искрится Обь металлом лётным,
вот-вот взовьётся до небес.
На радость детям и животным
Спаситель вовремя воскрес.
Наутро он сидит в пельменной
и травит притчи мужикам,
на вид такой обыкновенный,
как инди-этно-музыкант.
В пельменной, помнишь, что на Красном,
где заседали мы с тобой
и жизнь казалась не напрасной,
и смерть не станет таковой.
Христос пельмени мажет маслом,
с лица стирает смертный грим.
В подвале на проспекте Красном
все воскресают рядом с ним.
За первой просится вторая,
уходит зимняя тоска.
А я по Ленина гуляю
с глазами, полными песка.
Ежи – это просто колючие крысы…
Ежи – это просто колючие крысы,
но их мне таинственной кажется жизнь.
Пусть им недоступны лазурные выси,
пускай не достигнуть им снежных вершин.
И всё же есть в ёжике что-то такое,
что сердце сожмётся не раз и не два,
когда по ковру прошуршит он с балкона,
когда он покатится из рукава.
Когда в умывальнике он обнаружен,
когда в бардачке его часом найдёшь.
Когда он не зван, да и вовсе не нужен,
тогда на глаза попадается ёж.
Не так ли и ты, песнопевец и странник,
собой озадачить пытаешься мир,
в разгаре коммерческих дел или бранных
некстати вставляя своё «фыр-фыр-фыр»?
Не так ли ты будишь людей среди ночи,
топочешь и кашляешь где-то внизу,
а после им тычешь иголками в очи,
в мечтах утирая любую слезу?
Дождик назло прохожим…
Дождик назло прохожим
льёт из ведра в ведро.
Это Илья Пригожин.
Это Эркюль Пуаро.
В полупустом Брюсселе,
на призрачном вокзале
перед дорожкой сели,
пива не заказали.
Времени нет. К тому же,
как-то холодновато.
Пусть бегут неуклюже
двуногие автоматы.
А, впрочем, принесите
парочку по ноль-три.
Плачет дождя клепсидра.
Зеркало, говори.
Человек за столиком
в чём-то ветхом, смешном.
Сноб говорит со стоиком:
мысленно два в одном.
Человек одинокий,
его дорога во тьму.
Его подход однобокий
к этому и к тому.
Его сезон плодотворный,
его отпускной сезон.
Человек на платформе,
будто перед судом.
Матовый интербеллум…
Матовый интербеллум,
фильм по Агате Кристи.
На пароходе белом
лондонские туристы.
Две войны – две ладони,
спать между ними сладко.
Тянется над водою
нильская лихорадка.
Две войны приласкали,
ветер навеял тайны
и застыли в оскале
зубья, пирамидальны.
Время воды молочней,
медленные минуты
матовой оболочкой
обволокли каюты.
Только не преступленье
в замысле у Гекаты.
Может быть, просто тленье,
тень четвёртого акта.
Заново жизнь на Ниле —
иродов сон, Египет.
Из того, что любили,
можно ли сделать вывод?
Из того, что мечтали,
верили – не обманка,
остаются детали,
годные для стимпанка.
Пристань как будто рядом,
рынок многоплодовый.
Словно разрыв снаряда,
слышен хлопок ладони.
Снова гнёзда вьются на деревьях…
Снова гнёзда вьются на деревьях,
благодатный месяц наступил.
Посмотри, какое чудо в перьях:
это динозаврик Михаил.
Два яйца и булочка на завтрак,
день идёт исхоженной тропой.
«Это динозаврик, динозаврик!» —
малыши кричат наперебой.
Нету ни кольца на нём, ни метки,
он ничей, как белка и медведь.
Днём сидит, нахохлившись, на ветке,
а настанет ночь – он будет петь.
Эта песня режет без наркоза,