полосует сердце, как кинжал,
и под веткой расцветает роза,
хоть никто её здесь не сажал.
Может быть, за этой самой трелью
мы с тобой пришли на белый свет
и весну встречаем с этой целью,
а не ради маленьких побед.
Может, за нечаянной слезою,
а не ради самки и птенцов
он проделал путь из мезозоя,
оказавшись здесь в конце концов.
Динозаврик – и певец, и воин.
Он покажет всем, кто не уснул,
как поётся песня перед боем,
как растёт в ушах подземный гул.
Древних страт смешенье и смещенье,
полыханье звёздного костра.
Воскресенье, гибель, воскресенье.
Два яйца и булочка с утра.
Я не люблю демонстративных маек…
Я не люблю демонстративных маек,
не выставляю чувства напоказ.
А ты, мой друг, талантливый прозаик,
и у тебя на майке: «За Донбасс!»
Но ведь и я всецело за него же,
и до такого градуса к тому ж,
что буква Z проявится на коже,
когда я встану под холодный душ.
Не спрятать вглубь и не прикрыть рубахой
мелькающую в окнах череду
разбитых АЗС под Волновахой
и яблони, цветущие в бреду.
Мы древние, но всё-таки не греки,
за местных не сошёл бы ни один.
Мы греческие ели чебуреки
в подвале у каких-то осетин.
А после на проспекте Металлургов,
где заново людскую строят жизнь,
асфальтовый каток из Петербурга
серьёзно нам гудел: «Поберегись!»
Донбасс цветёт сквозь все свои печали,
и на весеннем солнышке для нас
простреленные трубы «Азовстали»
под ветерком наигрывают джаз.
Мы с тобой невеликие русские…
Мы с тобой невеликие русские
с геркулесовой кашей во рту.
Запылённые шлемы у бруствера,
тени сизые на блокпосту.
Мелкой россыпью шпунтики, винтики
из конструктора «Сам собери»,
без пращи и без камня давидики,
опоздавшие, видно, в цари.
Маршируют полки безъязыкие
как попало, вразлад и врастяг,
там, где русские были великие
и советские тоже ништяк.
И одна только рота отдельная
зацепилась за старый сарай,
и над степью гремит колыбельная
с её вечным зачином «Вставай!»
Думы грешные, лица усталые,
пепелища заводов и сёл.
Но годятся и русские малые,
чтобы враг и теперь не прошёл.
У нас была одна страна…
У нас была одна страна,
хотя уже случались трения.
В душе цвели стихотворения
Василия Бородина.
Он взял и выпал из окна,
разбил свой мозг, орешек знания.
О нём писали все издания.
В тот день закончилась весна.
Стояли стулья во дворе
музея третьего Толстого.
Не ради водки, ради слова
сошлись мы, как на корабле.
Там поминали мы певца,
нескладного, как всё московское:
Амелин-младший и Тишковская,
и хлеб ломался, как маца.
О чём я говорил тогда?
Как с ним едва не познакомился?
Читала лесбиянка-скромница
стихи про снег и холода.
Как нынче это далеко!
В мозгу летают беспилотники.
Вокруг другие соработники
в другой словесной мастерской.
Среди грохочущих стволов
не разобрать живого голоса.
Я помню Михаила Гронаса.
Теперь он точно за хохлов.
Теперь мне точно всё равно.
Мы мчались по донецкой трассе,
а в небесах, быть может, Вася
строчил своё «Бородино».
Ты говоришь о нравственности, друг…
Ты говоришь о нравственности, друг.
Я знаю твою нравственность: наука
втереться в нужный и полезный круг.
Ты говоришь о нравственности, сука.
Ты говоришь о нравственности? Нет,
ты примеряешь выгодную позу.
Не восемь лет, а двадцать восемь лет
ты служишь либеральному колхозу.
Ты ненавидел тех, кого хвалил,
смеялся, когда нищих обирали.
Твой скромный дар разросся, как полип,
и вот теперь ты вспомнил о морали.
Тут вся мораль, что басенке капут,
твой меценат сбежал от нас в Египет.
Ни эликсира в рюмку не нальют,
ни золотишка в жменю не отсыпят.
Все либералы – это мы…
Все либералы – это мы,
в лаптях пришедшие с мороза.
Неизощрённые умы,
не дочитавшие Делёза.
Мы разбираемся во щах
и знаем, как растёт морковка.
Мы не научены прощать,
и мы прощаем так неловко.
Одни стенают: «Суд идёт!»
Другие млеют от испуга.
Но почитатели свобод
без нас загрызли бы друг друга.
И проклинатели страны,
и призыватели позора,
конечно, будут прощены
назавтра после приговора.
Они воротятся назад
и будут вновь в тепле и в силе,
но никогда нам не простят,
что их по-глупому простили.
«Стыдно жить в такой стране»…
«Стыдно жить в такой стране», —
говорили, морща лица,
процветавшие вполне
обитатели столицы.
Журналисты и певцы,
режиссёры новой драмы,
и филологи-скопцы,
и девицы из рекламы.
Внемля этой болтовне,
я смеялся, орк и вата,
но со временем и мне
что-то стало стыдновато.
Стыдно жить в такой стране,
где бравурные парады,
но ни слова о войне
ни со сцены, ни с эстрады.
Где веселье у бояр,
а для нищих – распродажи.
Где солдата в модный бар
не пускают в камуфляже.
Призрак договорняка
и мобильник для Калины.
Лисий шаг Медведчука
вдоль позорных красных линий.
Брошенные города
и предательские книги.
Много пищи для стыда,
хоть корми ей Чад и Нигер.
Стыдно мне за пир ворья
за кулисой министерской.
Стыдно и за то, что я
здесь стою, живой и дерзкий.
Но не стыдно за страну,
что из гноища восстала,
и не стыдно за струну,
что звенит в часы привала.
И не стыдно мне за тех,
кто штурмует лесополки
и на голой высоте
танки жжёт у Новосёлки.
И за женщин, что плетут
маскировочные сети,
и за всех, кто с нами тут,
всех, кто наш на этом свете.
За героев, за солдат,
маршем вышедших в святые…
Мне не стыдно. Мы – орда.
Стыдно мне. Мы – Византия.
Работино сработано под нуль…
Работино сработано под нуль,
до земляной и каменистой массы.
Шло наступленье весь июнь, июль,
и до сих пор не кончились тарасы.
То ли окоп, то ли могильный ров,
и день за днём не молкнет канонада.
На Малой Бронной земляничный раф
и сто пятнадцать видов мармелада.
Девицы говорят о ерунде,
изображают позы, как в рекламе,
и всё ещё не выяснили, где
живут – в России или в инстаграме.
А может статься, жить и надо так,
воздушнее киношного попкорна?
В Работино сквозь дым алеет флаг,
у них в прицеле – Спас Нерукотворный.
Чем ближе к смерти, тем острее слух.
Чем ближе к жизни, тем жирнее пицца.
Чем ближе к смерти, тем сильнее дух.
Чем ближе к жизни, тем мертвее лица.
Хохлы хотят без мыла в парадиз,
и сальные облизывают губы,
но валятся гурьбой куда-то вниз,
где полыхают джазовые клубы.
Там подают синильное вино
рогатые халдеи на копытах.
Работино – навек Бородино.
И некогда считать своих убитых.
Авдеевка еле на карте видна…
Авдеевка еле на карте видна,
по сути рабочий посёлок.
Авдеевка – это большая страна,
и путь в неё труден и долог.
В Авдеевке русских полей серебро
и тишь заповедного бора.
В Авдеевке есть зоопарк и метро,
стоит у причала «Аврора».
Там щедро Москва накрывает столы
для всех городов и столетий.
Там слышится мудрое слово муллы
в высокой кремлёвской мечети.
Оттуда уходят в холодный простор
воздушных судов капитаны.
Там можно увидеть из Пушкинских Гор
Находки портовые краны.
«На кой вам Авдеевка эта нужна?» —
не очень понятно холýям.
Авдеевка – это родная страна,
которую мы отвоюем.
Когда войну мы вгоним в гроб…
Когда войну мы вгоним в гроб
и хоронить сойдёмся вместе.
Когда её бугристый лоб
расстрига-ветер перекрестит.
Когда её в донецкий кряж
зароем, чтоб не восставала,
и терриконовый пейзаж
над ней сомкнется без прогала.
Мы возвратимся в города
и павильоны соки-воды
собой заполним без труда,
как землю мирные народы.