Говорил старик в глухой Сибири,
где в ночи не светят фонари:
«Я боюсь, что Ленина убили.
Вот она и пуля – посмотри».
Он открыл кедровую шкатулку,
пахнущую мёдом за версту.
Он достал серебряную пульку,
повертел пинцетом на свету.
«Погляди-ка, сплющилась маленько,
сквозь людское мясо проходя.
У вождя крепка грудная клетка,
только больше нет у вас вождя».
Нет у нас? Возьму и не поверю.
Ты, старик, не на того напал.
Дождь из пуль прошёл вчера в Канберре,
серебром засыпало Урал.
Эти пули пролетели мимо,
это розы – алое пятно.
Это Ленин, в галстуке, без грима
только что заглядывал в окно.
Где судьбу мастерит молодёжь…
Где судьбу мастерит молодёжь
и взбирается по вертикали,
ковыляет, на краба похож,
сумасшедший старик со стихами.
На собраньях восторженных масс
примелькался он, зритель бывалый.
Он бормочет стихи каждый раз,
когда молкнет раструб зазывалы.
В арьергарде задорных бригад
раздаёт он прохожим листочки.
Молодые ему говорят:
что нам толку в тебе, одиночке!
Совершенно не культовый чел,
он твердит о забытой печали.
Он давно б уже всем надоел,
если б чаще его замечали.
Не народный, не модный артист,
он живёт на бульварах осенних.
Лист небесный, сорвавшийся вниз —
самый верный его собеседник.
И сквозь тех, кто со школы брадат,
он проходит, один безбородый.
И листочки его шелестят,
постепенно сливаясь с природой.
Какие-то реки, какие-то сны…
Какие-то реки, какие-то сны —
дурные, дурные, дурные.
Флейтист Иванов не вернулся с войны
и шепчет друзей позывные.
В команде таких же гастрольных бродяг
летит экономом – не баре.
При нём неказистый потёртый рюкзак
и верная флейта в футляре.
Смотри, что за реки у нас под крылом:
то Вычегда, то Магаданка.
А он через промку ползёт напролом
в прицеле немецкого танка.
Флейтисту не снятся былые деньки,
Европы уютное лоно,
где чудным фонтаном «Четыре реки»
встречала нас площадь Навона.
Не снится разбитый артой Колизей,
каналов шипучая пена.
Внизу проплывает отец-Енисей,
а дальше – строптивая Лена.
Бывает мучителен долгий маршрут,
но радость прольётся в итоге
и кожу с нас больше живьём не сдерут
за то, что играем, как боги.
И флейты военной не молкнет рассказ,
понятен без лишнего слова.
Глаза закрывает – и видит Донбасс.
Глаза открывает – и снова.
Могли бы жить, да и наверняка…
Могли бы жить, да и наверняка
живут в другом каком-нибудь улусе.
И в озере стирают облака,
и во дворе у них гогочут гуси.
Могли бы жить, когда б не тот снаряд.
Могли бы жить, когда б не эта мина.
Возможно, не для каждого подряд,
но для кого-то это поправимо.
Могли бы жить, а значит, и живут,
и где-то в марсианской Аргентине
их молодость и ежедневный труд
преображают пыльную пустыню.
Такая жизнь: едва её начни,
за сто столетий с ней не развязаться.
Друг друга обнимающим в ночи
нет дела до войны цивилизаций.
Я хочу однажды разбудить тебя…
Я хочу однажды разбудить тебя
и сказать, что кончилась эта война.
Так уже давно заведено у нас.
Так было и когда война началась.
Я вошёл в комнату, лёг на кровать
и шепнул тебе на ухо: «Пойдём воевать».
То есть сперва чаю попьём с калачом
и вообразим, что мы ни при чём,
а потом подумаем ещё и ещё
и перекинем ремень через плечо.
Кто не хочет вместе, тот пойдёт один,
так и довоевались до зимних льдин.
Только оглянулись, уже новый год,
а за новым годом опять ледоход.
Не в Иерусалиме в следующем году,
а в весеннем Крыме у чаек на виду,
в золотом Херсоне под одной из крыш,
будучи бессонной, притворись, что спишь,
и почти незримый, слышимый едва,
я шепну тебе на ухо главные слова.