он представлял в цветной миниатюре,
как это делал, может быть, Ле Гофф.
Толпа богов сгорает в корабле,
а им на смену, в пене или в тине,
из моря поднимаются богини
и вот уже шагают по земле.
Подчас у них знакомое лицо:
хозяйка бань, начальница детсада,
из фитнес-центра юная наяда,
соседка, что служила в ФСО.
С богинями считай что повезло,
есть общие приятели и темы.
А что берём? Конечно, хризантемы —
они зовутся нежно и светло.
Идя обратно с факелом в руке,
он должен оступиться, оглядеться,
и тут должно остановиться сердце
и рухнуть вниз в негаданной тоске.
Но ничего такого на версту,
одни богини привыкают к суше.
Его шаги становятся всё глуше,
и он с цветами входит в пустоту.
Краны. Чайки. Мыс в тумане…
Краны. Чайки. Мыс в тумане.
Волны бьются о бетон.
Мельтешит на первом плане
чуждый чарам чёрный чёлн.
Правит им лихая муза,
он парит над бездной вод.
Капитану сухогруза
швартоваться не даёт.
Уходи к такой-то мати,
чё ты делаешь тут, чё?
Чёлн всего, что есть некстати,
чуждый чарам чёрный чёлн.
Это козни иноземцев,
тут шпионы завелись.
Это чёлн, наверно, немцев
или, может быть, «Гринпис»?
Чёрен, как чувак из Чада
после чашки чифиря.
Ни бабла ему не надо,
ни приёма у царя.
Он шатается без цели,
без какого-то рожна.
Вообще, на самом деле,
в бухте нету ни челна.
Просто в это время года
есть веселье в вое волн,
и вопит сама природа:
«Чуждый чарам чёрный чёлн!»
Когда противу естества…
Когда противу естества
писал Куняев про чухонцев,
иные, лучшие слова
искал в себе Олег Чухонцев.
Он вжился в Павловский Посад,
хороший город, но не в Чили.
Ни Семичастный, ни де Сад
его плохому не учили.
Не потому ль он всем хорош —
душою, этикой и слогом?
Его и в поезде прочтёшь,
и перечтёшь в дому убогом.
И процитируешь в труде,
и нá зуб выучишь на пляже.
Ведь русский человек везде
живёт в духовном камуфляже.
Хороший, не плохой, не злой,
не раздражительный, не вздорный,
пополнил он культурный слой
и классиков черёд бесспорный.
Такое вышло пост-акмэ
и почва, как бифштекс без крови,
когда печёмся о здоровье,
держа бессмертие в уме.
вот билет на самолет…
вот билет на самолет
а вот талончик на обед
вот пропуск на тот свет
а вот квитанция о возврате
вот приписка: «не рыдай мене мати»
вот заголовок «двести слов о пустоте»
и дальше прочерк
вот фото пляжа в туапсе
и половинки чьих-то дочек
вот населенье лестниц: вверх и вниз
бегут такие деловые
вот самолёт над городом повис
и все под ним ещё живые
вот три копейки вот и целых пять
а вот обложка от тетради
вот мальчик на экране хочет знать
зачем крутится ветр в овраге
вот тёртый вкладыш c надписью love is
приписка: век почти что прожит
вот телефон «виталий массажист»
вот в небе жёлтый запорожец
вот кофемолка и китайский фен
всё сломано чего ж ты хочешь
ища бумажку с кодом ИНН
фиг знает что себе бормочешь
вот справка о прощении грехов
а вот о погашении кредита
вот два конверта с запахом духов
но маркитантка юная убита
Наконец, спускаемся с горы…
Наконец, спускаемся с горы,
видим крыши низкие крестьянские.
Видим, как заходят во дворы
человечки невитрувианские.
Не спешат, по-своему галдят,
рядом с ними крепкие коняги,
и ни в круг не впишешь, ни в квадрат
рук и ног нескладные коряги.
Во дворах накрытые столы:
хлеб и брынза, черемша и брага.
И по кругу громкие хвалы,
трудно отличимые от брани.
Посреди божественной игры
отложив и доску, и фигуры,
мы зачем спускаемся с горы,
что нам эти пастбища и гумна?
Покорить, постигнуть, поиметь,
впрок засеять искорками света?
Или разузнать, что значит «смерть»,
что это за слово без предмета?
Мёртвый заяц, мёртвая сова,
возле камня мёртвая куница.
Оживают мёртвые слова,
но не смог Витрувий пригодиться.
Вот, расставив руки, в небеса
мы упёрлись знаками победы.
Мёртвый ёжик, мёртвая лиса:
след един, и мы идём по следу.
Продолжается война…
Продолжается война
севера и юга.
Пишет письма допоздна
добрая подруга.
«Возвращайся, милый мой,
пусть и без победы.
Будем нежиться с тобой
и вести беседы.
Будем девочек растить,
мальчиков не надо.
Век за веком будем жить,
приезжай из ада».
В час напишет два письма,
в сутки – двадцать девять.
Почтарям работы тьма,
что с блаженной делать?
После дует на свечу
и глядит куда-то,
где лежат плечом к плечу
писем адресаты.
Полно было сыра в СССР…
Полно было сыра в СССР:
российский, советский, степной, пошехонский,
голландский, рокфор, костромской и эстонский, —
но не было сыра в СССР.
И не было счастия в СССР,
а было такое: в горошек, в цветочек,
и красное платье, и синий платочек,
и жёлтая пуговка в СССР.
Вот так же и звёзд изобильны сады,
любуйся на небо и счесть не надейся:
Капелла, Денеб, Альтаир, Бетельгейзе.
А смотришь – и нет ни единой звезды.
Ни звёзд не бывало, ни счастия нет.
Откуда же этот рассеянный свет,
что светит и светит сквозь вечную тьму?
От жалости, видно, к себе самому.
Я написал хорошие слова…
Я написал хорошие слова,
красивые, как женские лодыжки,
о людях, что знакомы мне едва,
а иногда и вовсе – понаслышке.
Я написал – и выбросил в окно,
и ветер их разнёс по белу свету.
Где велено и где запрещено,
взошли слова, как школьные секреты.
В ином саду, где сорная трава
торжествовала при любой погоде,
теперь цветут хорошие слова
и плодоносят в вольном переводе.
Мне объявила мудрая сова,
надёжная сотрудница Минервы:
«Ты написал хорошие слова,
ты никому не действуешь на нервы».
А я готов и лучше, и не раз
засеять землю добрыми словами.
Вот только бы пореже видеть вас,
беседовать и обниматься с вами.
В городе исчезли подворотни…
В городе исчезли подворотни,
потому что в них никто не пьёт.
Не бывало пьянки благородней,
чем в укромной арке у ворот.
Раньше подворотни замечали:
в каждой было по три алкаша.
В городе, исполненном печали,
только в них и теплилась душа.
В этих арках к миру дистиллятов
удовлетворяли интерес
я и мой хороший друг Квадратов
с женщиной какой-нибудь в довес.
Как-то мы пожухли в новом веке,
фитнесом убили божий день.
Всюду гастробары, винотеки,
но туда и дорого, и лень.
Молодость, беспамятная сводня,
заново телами овладей.
В городе тоскуют подворотни
об исчезновении людей.
Я путаю события и даты…
Я путаю события и даты,
переставляю в буквах имена.
Я проходил мимо грибницы Данте
и размышлял: она ли, не она?
Я осмотрел и прочие грибницы
вокруг неё и позади, за ней.
Нахохленные буквицы-зегзицы,
едва не упорхнувшие с камней.
Была жара, и местные играли
подобье свадьбы двух немолодых
и на фиате чёрном в цвет рояля
отчаливали в чудный парадиз.
И синий воздух варварской столицы,
спокойный океан без корабля,
был весь пронизан нитями грибницы,
что под землёй рождает трюфеля.
Отсюда мы растём, моя ризома,
и плодоносим в русском сентябре.
Ещё опёнком изгнанный из дома,
весёлый груздь шагает по земле.
Он посещает сны и вернисажи,
он плавает в бульоне болтовни.
Он говорит: «Спасительные тяжи
ко мне, моя ризома, протяни.
Однажды я приятелей покину
и пропаду в немотственном лесу
и белых гвельфов полную корзину
когда-нибудь в Равенну принесу».
собрались банкиры и бандиты…
собрались банкиры и бандиты
депутаты в прошлом замполиты
доктора и миссис айболиты
на широкой пристани гурьбой
до свиданья прерафаэлиты
до свиданья прерафаэлиты
пароход с лазоревой трубой
покачнулись бёдра парохода
впереди желанная свобода
до свиданья прерафаэлиты
взвизгнула вакханка в декольте
что за сволочь ветреная мода
кутюрье одни космополиты
неуместны в нашей широте
вот и слёзы нежные пролиты
обострились язвы и колиты
до свиданья прерафаэлиты
закричал ребёнок мертвеца
пушка бьёт и время расходиться